Андрей Степанов - Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта

– В общем, Галя меня возле Петра подобрала. Я там милостыню просил, потому что идти мне после Кондрашкиного шоу было совсем некуда. Знаешь в Москве памятник Петру Первому, который на реке стоит? Ну вот, а рядом с ним – вход в парк городской скульптуры. «Музеон» называется. Там у ворот еще Аполлон такой мордатый на лире бренчит, а две музы его слушают. Вот на этом месте я и сидел. Прислонюсь, бывало, к Аполлону, чтобы не видеть ни рожу его, ни муз этих долбаных, ни городскую скульптуру, и перед глазами у меня – один Петр Великий. Огромный! Страшный! Уродливый, как моя жизнь! И пока смотрю я на это идолище усатое, Стендаль сидит тихо-тихо. Не тошнит, не корчит, не выворачивает, а напротив, тепло внутри, словно выпил граммов сто пятьдесят. Но как только отвернешься – снова все по новой. А надо тебе сказать, Бедюша, что там хоть и центр города, но точка для попрошайного бизнеса совсем никудышная. Пешком никто не ходит, одни машины туда-сюда шмыгают. Так что конкурентов у меня не было, и даже менты не сильно драли за место. В общем, прижился я там. Сижу себе тихо, а если из парка кто-то выйдет или, наоборот, зайдет посмотреть на художественную скульптуру, то, бывает, подаст копеечку. Немного выходило, конечно, но мне ведь миллионов и не нужно.

И вот однажды – я и день помню, восьмого сентября это было – останавливается вдруг такси, и выходит оттуда она. То есть сначала я ее не увидел, просто почувствовал, что рядом человек стоит, а глаз не поднимаю, потому как нищему всяко лучше вниз смотреть. И слышу я тут, Бедюша, ангельский голосок: «Привет, чистюля!» Ну я, конечно, удивился. «Кто это чистюля?» – спрашиваю. А надо тебе сказать, Боря, что я к тому времени сильно опустился. Ну прямо скажем – превратился в бомжа, и пахло от меня, как бомжу полагается. «Куртка эта пока и правда не очень грязная, – говорю я небесному голосу, глаз по-прежнему не поднимая, – но вы, девушка, все-таки близко не подходите. А если пожалели инвалида, то бросьте монетку и езжайте себе дальше с богом». А она отвечает, как равному: «Вы, – говорит, – ничего не понимаете. Вы внутри весь чистый. В вас темного совсем ничего нет». Тут я глаза и поднял. Поднял я глаза, Борька, и с тех пор ни на кого другого, кроме нее, уже не смотрел. Вот придем сейчас, сам все поймешь.

А Галя мне вдруг говорит: «Вставайте, Валентин Андреич, хватит дурака валять». У меня, конечно, челюсть отвалилась, а она смеется: «Не удивляйтесь, я все про вас знаю». Я, говорит, ученый исследователь, и как раз такими, как вы, со Стендалем то есть в анамнезе, занимаюсь. Случай ваш известный и даже был опубликован в научном журнале. Насилу вас разыскала.

В общем, привезла она меня в клинику, дезинфицировала, одела как человека, накормила, поместила в отдельную палату и стала расспрашивать. Ну, я ей все про себя и выложил, с самого начала, с детства. Ничего не утаил. Рассказал – и жду, что она решит. На чудесное исцеление, понятное дело, не надеюсь, но втайне думаю – а ну как пожалеет? Кому доброе слово не хочется услышать? А она ничего не сказала, ни звука. Зато сделала такое, что ты не поверишь!

На следующий день приходит с утра и приносит с собой краски, бумагу и кисточку. Берет эту самую кисточку, макает в краску и протягивает мне: «Рисуй!» Я, конечно, отвечаю: не могу я рисовать, меня от одного вида этого инструмента сейчас стошнит, как от паленой водки. А она не слушает: «Не прячь, – говорит, – свою душу! Мажь, как получится, и ни о чем не думай!»

Ну, закрыл я глаза, взял кисть – и как в холодную воду нырнул. Набросился на бумагу, мажу что-то, брызжу, опять мажу из последних сил. И вдруг чувствую – тепло по телу пошло. Снизу вверх, как будто оттаиваю после обморожения. Приоткрыл я один глаз, смотрю – а кисточка-то у меня в руке сама танцует. Устанет, нырнет в краску, освежится – и снова пляшет. Галя еле успевает листы подкладывать. И вылетают, знаешь, такие абстракции, как у Джексона Поллока, будь он неладен, одна за другой. А внутри у меня все теплее, теплее, теплота уже к голове подходит… Потом – раз! – вспышка по глазам, и сразу выключили мне свет. Вырубился я и проспал часов двенадцать. На следующий день повторили мы с ней процедуру, и уже легче пошло. Потом еще. А через неделю – ты не поверишь, Борька! – нарисовал я кошку задом. Нарисовал! Я! Кошку задом! Полосатую. Собственной рукой! Это же счастье какое…

В общем, съежился гад Стендаль, сдулся – и отступил. И почувствовал я себя почти человеком.

А еще через неделю выписали меня. Стою я на ступенях этой самой клиники и не знаю, куда идти дальше. И как без нее, без Гали, жить, тоже не знаю. Решил ее дождаться. Ну, простоял часа два, выходит она. Обрадовалась. «Пойдем, – говорит, – со мной. На вокзал меня проводишь, я сегодня в Питер уезжаю». Выяснилось, что Галя – она питерская, а в Москве находилась в научной командировке. «Очень приятно, – отвечаю, – какое совпадение. А я как раз собрался посетить северную столицу». И поехали мы сюда. А ты ведь помнишь, Бедюша, я раньше этот город не очень любил. Ну погляди вокруг: тут зданье любое кругом обойди – нигде не приделаешь лишней колонны. Подташнивало меня от него, в общем. А тут – гуляем мы с ней, вокруг бюсты, шпили, лепнина всякая – вот как сейчас, – и ничего, не воротит! Гуляли-гуляли, болтали-болтали, а потом вдруг раз – и полюбила она меня. Ты спросишь – за что? А я и сам не знаю. Каждый день себя спрашиваю, за что мне, дураку толстопузому, такое счастье? Первый месяц вообще как пьяный ходил. Потом стал думать, как дальше жить. Жена – не шутка, это ведь семья, ответственность. А как я, вот такой, буду семью содержать? Не сидеть же мне у нее на шее? И тут Галя говорит: «Я тебя, суслик… – она меня сусликом зовет, ты не смейся, пожалуйста, – я тебя, суслик, устроила на работу». – «Вот как? И куда же?» – спрашиваю. Стараюсь, знаешь, не подавать виду, хотя в душе все поет: сейчас жизнь наладится, я деньги в дом приносить буду! А она и отвечает: «В Русский музей». Тут у меня все внутри и рухнуло. Испугался я, похолодел. «Нельзя мне в музей! – кричу. – Я эстетический инвалид первой группы!» А она отвечает, прямо как в американском кино: «Ты, суслик, не бойся. Мы должны победить болезнь, и я в тебя верю. Ты сможешь».

И я правда смог.

Ну, не сразу, конечно. Сначала меня в современный зал посадили, где еще можно кое-как дышать, потому что там одни абстракции да инсталляции. Но уже через месяц в русский авангард перевели. А это, знаешь, совсем не шутки. Там такие красные кони по синим холмам носятся, что можно разом копыта отбросить. Очень тяжело поначалу пришлось. Однако ничего, сжал зубы, высидел. А теперь, видишь, выставка приехала, из частных коллекций, так мне самого Винсента доверили. Единственную картину! В общем, поправляюсь я, Борька, не по дням, а по часам. Александр Сергеич говорит: еще пара месяцев – и посадим мы тебя, Валентин, в русский реализм. Александр Сергеич – это начальник мой. У Гали с ним соглашение: если я сумею высидеть полный рабочий день в зале Шишкина Иван Иваныча, то курс моего лечения будет считаться законченным. Ну вот мы и пришли!