Елена Афонина - Лотерейный билет. Истории и рассказы. Стихи

Всю ночь она крепко спала, ни разу не проснувшись, чего с ней никогда не бывало в поезде, и, приехав домой, забывая остывающий обед, принялась рассказывать о поездке и своих впечатлениях.

Перед сном она все еще вспоминала прошедшие так бурно и незаметно дни и думала, как приятно после долгого отсутствия снова оказаться дома, где все так спокойно и близко.

Следующий день прошел тихо и размеренно. С утра Таня съездила на факультет, после занятий сидела в библиотеке и вернулась домой к пяти часам. Потом она обедала, готовилась к занятиям, и вечером ей казалось, что она никуда не уезжала и все лето провела в Москве.

Она уже засыпала, окончательно успокоившись и перебрав в уме завтрашние дела, и вдруг вспомнила о нем, и в ту же минуту удивилась, как долго она его не вспоминала – целую неделю, а, может, больше. Он был Таниной первой любовью, они познакомились давно, еще в школе, и, хотя не виделись уже несколько лет и время от времени Таня увлекалась кем-нибудь новым, она неизменно, каждый раз перед сном вспоминала его и ждала. Ей казалось, что все еще не закончено и все остальное – это так, между прочим, а настоящее, то, с чем связана ее жизнь, – это он, только он и никто больше; ей казалось, что она знает, когда он думает о ней, и, пока она его вспоминает, он будет любить ее так сильно, как она хочет. То, что не все еще кончено, Таня ощущала особенно остро оттого, что их расставание было каким-то нелепым, и они даже ничего не говорили друг другу. Да, собственно, не было и самого расставания. В день, когда они должны были встретиться и поехать в Архангельское, вместо Артема пришла его мать и сказала, что им не следует больше видеться. Они стояли у метро, была осень, холод, дул ветер, желтые листья и пыль крутились по асфальту, и Таня, слушая, ничего не понимала. Она так ничего и не поняла: ни пока ехала обратно в метро, ни вернувшись домой, ни на следующий день, ни даже через год или два, – и это мучило ее и не давало ей покоя.

Она написала письмо, но он не ответил, и Таня думала, что он его не получал и письмо открыли и прочитали. Она писала еще и звонила, но ее письма продолжали уходить в пустоту, и на звонки отвечал долгий зуммер. Все оставалось нерешенным и тянулось из дня в день, постепенно превращаясь в idée-fixe, навязчиво возникавшую, как только Таня закрывала глаза в темноте.

Она часто видела его во сне, и он всегда был лучше, чем наяву: всегда любил ее, был ласков и нежен. И весь следующий день она чего-то ждала, и ей было невыносимо грустно и тоскливо. Иногда ей случалось несколько дней не думать о нем, и тогда она понимала, что он начинает ее забывать, спохватывалась, и он возвращался в ее мысли. И, когда ей вдруг кто-то очень нравился, он появлялся и напоминал о себе, и Таня радовалась, что он бережет ее от пустых переживаний.

Теперь она лежала и с удивлением обнаруживала, что совсем забыла о нем и что может сейчас перестать о нем думать, как о любом постороннем предмете, случайно пришедшем на ум; что воспоминание о нем ничего в ней не волнует и не тревожит, что он ей не интересен – высокомерный и самовлюбленный, каким он всегда был на самом деле, и каким она его вдруг увидела, как-то спокойно и согласно принимая эту правду; и что, даже случись невозможное, чего она порой так страстно желала, – появись он на пороге ее комнаты, – она не захочет пойти с ним и ей не о чем будет с ним говорить. И она лежала, удивлялась и думала, как неожиданно все проходит, и уже сомневалась, не была ли эта ее, со временем ставшая химерой любовь с самого начала вымышленным ею призраком, и зачем тогда она так долго нуждалась в нем и его не отпускала. Минуту спустя она поняла, что избавление наступило, что она свободна, и с наслаждением заснула.

С утра Михал Михалыч Улитин бегал по чужим квартирам. Была холодная ноябрьская погода, тупо ударял об асфальт дождь, и из подворотен вылетал острый режущий ветер. Михал Михалычу нужно было еще заглянуть в конец квартала и проверить самый последний дом: на руках у него находилось два списка, полученных из партийной конторы, которые непременно нужно было сдать в воскресенье и уже в понедельник вместе в другими такими же списками отправить в комиссию.

Дома его ждала неприятность. Вернувшись почти уже к шести часам, пообедав, Михал Михалыч принялся за газеты. Прочитав доклад с последнего съезда, он еще раз просмотрел избирательные листы и обнаружил досадное упущение со своей стороны: у последней фамилии отсутствовала строка дата выдачи документа.

Соломатина Петра Васильевича, своего соседа по квартирной площадке, Улитин навестил, уже возвратившись домой, случайно застав его собирающимся на дачу. Теперь, наверно, Петр Васильевич мирно покачивался в старом вагоне электрички по дороге в Артемовку. Ехать за ним в поселок не было, конечно, никакой возможности: поезда заканчивали ходить в семь вечера, жена лежала больная и кашляла в соседней комнате, а главное, – воскресенье наступало уже завтра, и вернуться из Артемовки вовремя было нельзя.

Михал Михалыч задумался. Обидно было еще и то, что из-за последней промашки сводилась на нет вся его многочасовая кропотливая работа: хождение по нечистым подъездам, терпеливое ожидание под дверьми квартир и уговаривание жильцов поставить подпись на белой странице. Обидной и смешной казалась не только собственная нерасторопность, но и маленькая возможность того, что паспорт Соломатина не едет вместе с ним ни в какую Артемовку, а преспокойно себе лежит в секретере или хозяйском комоде.

Михал Михалыча кликнула жена и попросила принести теплого чая. Он прервал размышления, в сердцах выругался сам на себя и отправился ставить чайник.

Придя в комнату с полной чашкой, Улитин присел на стул возле постели жены и принялся рассказывать о сегодняшнем злоключении.

– Брось ты все это, Миша, – заговорила жена, морщась на кипяток. – Не пойму тебя никак. Люди как люди, занимаются своими делами, а тебя за мальчика держат, по такому холоду посылают старого человека.

– Что же делать, Маша. Мне и самому надоело, но уж взялся – отказать не могу. Кто, кроме меня сделает.

– Я лежу больная, нервничаю, хоть бы подумал… – продолжала жена.

– Хватит, Маша, – перебил ее Улитин, предчувствуя близкую ссору. – Ну что тебе неймется. Лежишь – и лежи. Лучше бы сказала, что делать теперь. Видишь, забыл эти цифры, вся работа насмарку. Тьфу ты! – Михал Михалыч только досадливо махнул рукой.

– Что ты мучаешься, не пойму, – как ни в чем не бывало отвечала жена. – Кто тебя проверять будет. Поставь примерно. Соломатину уж, наверно, за шестьдесят – если не менял, то должен был получать лет тридцать назад.

– Маша, ну что ты говоришь! – воскликнул Улитин, всплеснув руками, и негодующе на нее посмотрел. – Поставь примерно, – передразнил он. – Понимаешь ли ты, что это документ, здесь все точно должно быть! Что делать, что делать?! – и все еще негодуя на жену за ее несерьезность, Улитин сел в кресло и взялся за газету. Ему не читалось. Мысль о глупой ошибке и невозможности ее исправить не давала покоя.