Александр Староверов - Я в степени n

А где у нас деньги лежат? В банках, на биржах, в ценных бумагах. Недаром в детстве любимой книгой у меня была трилогия Драйзера «Финансист» – «Титан» – «Стоик». Там все очень популярно изложено. Три месяца я горбатился на трех работах. Ковырялся в проводах и схемах, несколько раз меня било током, чуть не сдох от недосыпа и перенапряжения, а деньги заработали другие – и пальцем не пошевелившие люди. Мой начальник-сволочь и тертые зеленоградские коммунальщики. Зато они шевелили мозгами, особенно начальник. Не по труду он деньги получил, а по праву сильного, по хитрожопости своей немереной. За другую команду я должен играть, трудовые резервы – вечные аутсайдеры, а вот команда бабла всегда побеждает. Значит, мне туда, не глупее я начальника, умнее даже, моложе и быстрее. Все у меня получится! Прошел испытание, пережил черный день взросления. Повзрослел.

Я вернулся домой другим человеком. Утром мать попыталась передо мной извиниться, но я обнял ее, поцеловал в постаревшее, я только тогда в первый раз заметил, что постаревшее, лицо и сказал, что она во всем права. Дерьмо я и мерзавец, но постараюсь исправиться в ближайшее время. И мы уехали жить к теще. Я записался на двухнедельные курсы подготовки к сдаче экзамена на аттестат Минфина по работе с ценными бумагами. Подготовился. Сдал. Еще месяц обходил и обзванивал все известные мне банки и инвестиционные компании. Искал работу. Нашел. Зарплата оказалась в два раза выше, чем у прораба на стройке. Целых 350 долларов. Я не верил, что мне заплатят такие огромные деньги. Заплатили. И премию заплатили, еще столько же. Всего получилось семьсот. Ирония судьбы! Именно за такую сумму я три месяца корячился ночами и выходными в бывшем пионерском лагере под Зеленоградом. Смешно. Получив деньги, я пришел под окна роддома, где лежала Анька, и на пальцах в окошко седьмого этажа показал ей, что да, да, получил, не обманули, больше получил, чем ожидал. Семьсот. Да, тебе не показалось, ты поняла правильно – семьсот. Анька от счастья чуть не родила прямо у окошка. Еще через девять месяцев я купил свою первую двухкомнатную квартиру в Отрадном и съехал от тещи.

…Светает. Какое глупое литературное слово. Но «становится светлее» – длинно, а «рассветает» – заезженно и излишне оптимистично. Не под настроение.

Ночь почти закончилась. Шебуршится Славка в своей комнате. Скоро встанет и сонный, бедняга, пойдет в школу. Анька звенит тарелками на кухне – готовит ему завтрак. Они спали, для них новый день, для них светает. А у меня в голове темнеет, и день у меня опять старый. Похмелье достигло своего апогея, незаметно выдавив хмель из организма. У них светает, у меня – темнеет. Зря мучился. Ну, вспомнил… Ну, почувствовал… А что толку? Анька гусеницей меня полюбила, с бабочкой ей оказалось душно, уползти, улететь ей захотелось от бабочки, молотком ее размозжить. Неизвестно, правда, как ей с гусеницей бы жилось. А может, и хорошо: шесть соток за сто километров, огородик, дачка, ипотека, иномарка в кредит, шашлычки, радость по поводу обретения Крыма, забитый и вечно виноватый муж… Зато не душно.

Не знаю, я ничего не знаю. Догадываюсь только, что мне самому с собой душно. Не очень-то понравилось мне бабочкой грозной порхать… А иначе зачем несколько лет назад я забил на весь этот Квиддич в восходящих бюджетных потоках? Зачем писать начал?

Темнеет… Непонятно ничего. Да, по-честному все вспомнил, разобрал себя по косточкам, не пощадил. Действительно в черный день моего взросления так чувствовал – «равные, свободные, родственные животные в неродственном свободном мире». Только фигня все это! Когда через пять лет маме делали операцию на сердце, семь часов подряд молился, все деньги был готов отдать, весь свой в кавычках успех, лишь бы жива осталась. А через месяц снова «равные, свободные, родственные животные». Закружила жизнь в бессмысленном бесконечном вальсе, где жестким нужно быть, отдавливать ноги партнерам и партнершам, иначе тебе отдавят. И ритм держать. Раз, два, три… Раз, два, три… Атлант расправил плечи и танцует вальс. Ох, лучше не попадать под танцующего Атланта. Затопчет. Со стороны – красивое зрелище, а если разобраться – ерунда. Обыкновенная ницшеанская ерунда. Ницше, кстати, в конце жизни с ума сошел и умер, говорят, от сифилиса. Так кончают сверхчеловеки. Потому что с годами ритм, звучащий внутри, меняется. Вместо раз, два, три – не так, так, так… а потом – не то, то, то… И умираешь, сходишь с ума, и новые Атланты приходят на твое место.

Темнеет… Глаза слипаются, думать становится тяжело, да и не о чем. Ничего интересного дальше не было. Одним словом описать можно: крутился. Приходил поздно, уходил рано, искал, рыскал, сканировал пространство, общался с малоприятными людьми, бухал, боялся. Рвал и урвал… Ого, стихи почти получились, «Евгений Онегин» наших дней, а больше и не добавишь. Крутился… Анька воспитывала дочку – я крутился. Как дети маленькие растут, увидел, только когда сын родился, и то не сразу. С дочкой подружился в двенадцать лет – почти как дед с моей матерью. Но он-то хоть в тюрьме сидел. А я? Тоже тюрьма своего рода, крутящаяся с бешеной скоростью тюрьма.

Любопытно, что пока крутился – Аньку все устраивало. Никаких скандалов – все правильно, по-человечески: мужик за мамонтами гоняется, баба поддерживает огонь в домашнем очаге. А как только замедляться стал – равновесие и нарушилось. Но полюбила она меня малоподвижной гусеницей, я ясно помню… Возможно, это просто нереально – бабочке снова гусеницей стать? Крыльями железными нужно бабочке махать, и чем быстрее – тем лучше. Но я не хочу, а точнее – не могу. И бабочкой быть не могу, и гусеницей. Можно я буду собакой, или кашалотом, или слоником?

Темнеет… Запутался я. Бабочки, гусеницы, кашалоты, собаки, Анька, Женька, Славка, бабушка и дедушка, отец и мать – кружатся в моей бедной, раскалывающейся от похмелья голове. Какой быстрый и завораживающий танец. Сливаются все краски, превращаются в черный цвет, и закрываются глаза, делая цвет еще темнее. Темнеет… За окном светает, а у меня – темнеет. Меня засыпает этой темнотой, и я засыпаю тоже.

…Проход через среднюю зону, пас нападающему, удар и… Шайба после щелчка, громыхая, несется по льду в нижний левый угол ворот. Но вдруг… Не долетев до ворот полметра, она останавливается и начинает звонить. Как телефон. Только громче. Что же это такое? Да как это?..

Я открываю глаза и вижу ногу Аньки в дверях спальни. От ноги на меня по зеркальному паркету из красного дерева летит трубка радиотелефона «Панасоник». Летит и звонит. Красиво: белая трубка на темно-вишневом фоне, звонит, переливается весело-синими огоньками и крутится вокруг своей оси. «Надо запатентовать изобретение, – думаю я. – Светящаяся музыкальная шайба и хоккей в полной темноте – лишь игроки, клюшки да рамки ворот излучают холодный кислотный свет. Красиво невероятно. И, возможно, денежно».