Алексей Егоров - Радио «Пустота» (сборник)

– Как?

– Люди с такими капиталами, как у тебя, раз в году собираются на такие выездные встречи. Так уж заведено. И ты должен там побывать, и это не обсуждается. Кстати, я тут время даром не теряла, вложила несколько твоих миллионов в некоторые ценные бумаги и акции. У тебя выгодный бизнес, прибыль устойчивая. Если хочешь, погружу тебя в мир твоих инвестиций.

– Увольте, – неохотно пробурчал я. – А как у нас с благотворительностью?

– О, – как будто она ожидала такого вопроса, – все ништяк. Ты активно спонсируешь центр по спасению леопардов. Безвозмездно кормишь маленьких африканских деток, строятся десять клиник и центров по борьбе с вирусными заболеваниями, короче, ты Меценат с большой буквы.

– Ты хочешь сказать, – уверенно спросил я, оживившись, – что я трачу бабло на маленьких голодных леопардиков?

– Да, – гордо ответила Герда и рассмеялась. – Просто все остальные маленькие и исчезающие животные уже давно распределены. Вот Сергеич, к примеру, возглавляет фонд по восстановлению иглобрюхого иглобрюха.

– А что, такой бывает? – с интересом спросил я.

– Да какая разница? – вспылила она. – Просто бабки должны крутиться. Особенно если их о-о-очень много.

– Хрена лысого! – закричал я. – А знаешь, о чем мы с Саней в детстве мечтали, если найдем чемодан с деньгами?

– Надраться, – уверенно ответила Герда и надула обиженные щечки.

– Ну это само собой, – развел я руками для убедительности, – а вообще мы мечтали честно отнести этот чемодан в милицию. Принести его, положить так вот на стол самому главному милиционеру и сказать: «Заберите свой миллион, мы – советские пионеры и точно знаем, что счастье не в деньгах». И нас тут же на телевидение, на радио. Грамоты почетные и вымпел. Почет, короче, и уважуха.

Герда смеялась до слез. Потом немного успокоилась и добавила:

– Ладно, твоему Сане я миллион-другой отправлю. Посмотрим, куда он их понесет.

– В жопу, – ехидно передразнил ее я.

– Вот именно, – завершила она мысль. – У нашего среднестатистического половозрелого алкаша ведь какой посыл? Появились большие деньги. Не важно, откуда, появились, и все тут. И либо это аттракцион невиданной щедрости: сразу откуда-то появляется миллион друзей и знакомых, банкеты и приемы, всем взаймы или просто безвозмездно, и все – нет денег, либо необъятной жадности. Бывали случаи, когда деньги попросту зарывали в саду. Они там и сгнивали. Никакой культуры.

– Ладно, – сдался я, – черт с ними, с леопардиками. Кажется, мы снижаемся.

– Кажется – креститься нужно, – строго ответила она. – Нам еще четыре часа пилить. Ладно, будет тебе и почет, и уважуха. Я, кажется, поняла ход твоих мыслей. Направленность мне ясна.

Она снова открыла свой телефон и начала что-то писать. Я отвернулся к иллюминатору. Внизу все так же блестела гладь необъятного водного простора.

– Река жизни, река смерти, – пробубнил я себе под нос, – вот река пива – это было бы ништяк.

Это было здание старинной оперы. До него мы с легкостью добрались на карете, запряженной четверкой лошадей. Внутри было уютно и дорого. Преобладал красный цвет и золото. Причем золото выглядело вполне натурально. К нам сразу подскочил козликом маленький человек с лысиной и во фраке. Низко раскланялся и представился.

– Месье Рабинович! – расплылась в улыбке Герда. – Сколько же лет я не имела удовольствия вас лицезреть?

– О мадам, – смутился лысый и начал неприлично облизывать ее запястья, – каждая встреча с вами – это просто перформанс.

– Вот, знакомьтесь, – предложила она мне, – теперь месье Рабинович будет руководить вашим пиаром.

Тот, в свою очередь, попытался начать облизывать и мои руки. Но я быстро отдернул их к себе и коротко мотнул головой в знак моей нескончаемой признательности.

– Нахрен он нам сдался? – шепотом спросил я у Герды.

– Вы же хотели почет и уважуху?! – так же загадочно ответила она. – А ему в этом нет равных.

– Позвольте, я проведу молодому человеку экскурсию? – как бы извиняясь, спросил Рабинович и при этом снова попытался начать лизать мне ладонь.

– Да, – уверенно ответила Герда и добавила: – Тем более мне нужно кое-кого здесь отыскать.

Она мило улыбнулась и проследовала за бархатную ширму. Я же пошел, хоть и нехотя, за козленком с лысой головой.

– Прошу обратить ваше внимание на лестницу, – вежливо начал свою экскурсию Рабинович.

Я начал рассматривать все вокруг. Лестница плавно поднималась наверх. Перила переливались.

– Эта красная дорожка, – нравоучительно говорил он, как будто зачитывал, – с самого Каннского кинофестиваля. Самая первая из них.

– Хорошо сохранилась, – съязвил я и начал подыматься.

– Перила отделаны бриллиантами и сапфирами, но это все так… – устало сказал он. – Главная достопримечательность этого здания, так сказать, его жемчужина – это люстра в центральном зале. Конечно, спросите вы, что может быть примечательного в простой люстре? Ведь любое предназначение люстры – это извлекать свет, – при этом он посмотрел на меня не то что бы вопросительно, а скорее восклицательно и хитро. – Все дело в материале. Ах, милый вы мой странник, если бы вы знали, сколько слез было пролито, чтобы сделать одну маленькую висюлечку на этом шедевре.

– Вы так говорите, как будто она действительно из слез сделана.

– А я как сказал? – недоверчиво переспросил Рабинович и усмехнулся. – Прошу!

Я покорился его воле и прошел в зал. Дыхание у меня сперло. Такого богатства в убранстве я не видел никогда и нигде. Оперный зал, одетый в красный бархат и золото, просто сиял изыском и торжеством. Небольшие сумерки придавали этому месту загадочность и эротичность. Народ потихоньку рассаживался. Дамы в вечерних платьях галантно обмахивались веерами и кокетничали. Господа в таких же костюмах, как и я, пили что-то из аккуратных бокалов-колб, напоминающих тот, из которого пила свой коктейль Герда там, в моих фантазиях. Никто совершенно не обратил на меня ни малейшего внимания.

– Проходите, сударь вы мой, – Рабинович слегка подтолкнул меня в спину, – ваши с Викторией места находятся у сцены.

– Я зову ее Герда, – опомнился я и пошел по проходу к полукруглой сцене, занавешенной кровавого оттенка занавесом с желтыми бубенцами на кончиках и нечетким изображением черта в ее центре.

– И она позволяет вам это? – Рабинович, как мне показалось, удивился такому факту.

И тут зажгли свет. Сначала что-то щелкнуло. Весь народ затих, и в зале стало тихо, как в гробу. Все подняли свои головы кверху, и я последовал их примеру.

– Люстра, – тихонечко зашептал Рабинович и поспешил достать носовой платок.

Тем временем свет из глубины возвышения над нами начинал разрастаться. Казалось, он берется из ниоткуда. Самой люстры не было. Под потолком вообще ничего не было. Только неяркий и нерешительный голубоватый свет. Тем не менее он набирал и набирал свою силу. С нарастающим превосходством он сначала очертился в небольшую каплю. Затем капля увеличилась в размерах и округлилась. Свет не ранил глаз, мягко окутывая оперное пространство, проникая в каждый его уголок, освежая его сущность, возвращая к жизни. Становился все крепче и сильнее. Наконец в центре светящегося шара начала появляться основа. Небольшой золотистый шест был явно привинчен к потолку. Постепенно при нарастающем сиянии от шеста потянулись вены и артерии золотого потока. Они проникали и пропитывали все пространство шара, пронизывая его внутренность, как раковая опухоль, пускающая свои метастазы во все кончики организма. Шар при этом не переставал увеличиваться в размерах. Его уже можно было просто достать ладонью руки. И наконец свет опустился так низко, что моя голова оказалась внутри него. Из его глубины по невидимым канальцам к моей голове потянулись золотые нитки. У всех остальных происходило то же самое. Золотой шелк и голубой свет окутали мое лицо, и я уже ничего не видел, кроме этой световой мешанины. В голове у меня закружилось, и я услышал шум приближающегося парома…