Сергей Бурдыгин - Не мёрзни под кустом. Повесть

– Привет! – обрадовался он нам обоим, хотя Настю видел в первый раз, – солнышко-то сегодня какое хорошее.

Солнышко было, как солнышко. Солнце просто, если оценивать объективно. Осень. Поздняя. Но Мише и она была в радость.

– А у нас сегодня премьера, – весело сообщил он, – спектакль про зайчонка. Очень даже ничего. Мордвинов играет.

– Зайчонка? – удивился я.

– Да нет, зачем же… Избушку говорящую. Ну, которая то передом, то задом… Людям нравится.

Когда-то Мордвинов был едва ли не самым известным в городе драматическим актером. Колоритный, статный, крепко, по-крестьянски сложенный, он был кумиром не одного поколения местных красавиц. Но прошли и ушли насовсем годы, статность превратилась в тучность, ноги, прежде лихо отплясывающие любые танцы – от гопака до вальса – перестали слушаться, но голос и любовь к театру остались. Можно было еще играть престарелых дворецких, отставных генералов и спившихся помещиков. Но Мартынов, к удивлению многих, резко поменял карьеру – ушел в кукольный театр. Оказывается, в молодости, он в таком амплуа и начинал, а уже потом попал на большую сцену. И, что бы там ни говорили, начал озвучивать таких вот избушек, петрушек, а в большей степени – драконов и всяческих чудищ, обладающих густым сильным басом.

– А что, – продолжила разговор Настя, – давай сходим, а? Я тут давно уже не была. Иди, Кораблев, покупай билеты.

– Зачем же билеты? – обиделся Миша, – а романтика будней? А дружеские со мной отношения? Вам же, я вижу, чего-нибудь особого хочется. Мы пойдем другим путем, как говаривал один до сих пор не похороненный человек…

И мы зашли в театр через служебный вход, пробираясь к зрительному залу какими-то неведомыми коридорами, на стенах которых висели портреты актеров с куклами на руках и постеры фотографий с видами известных заграничных городов.

Возможно, когда-то в некоторых из них театр гастролировал. Но, вероятнее всего, это были места, куда и куклам, и их, так сказать, руководителям, хотелось бы попасть.

Случается, мечту удается обрамить, сделать фотографией и повесить на стену. И она уже как бы исполняется.

Но это, я думаю, – ближе к старости.

Спектакль оказался очень даже неплохим. Конечно, наблюдать за приключениями не очень примерного по своему поведению зайчонка в компании малолетних, в основном, зрителей было не очень привычно. Но зато я сидел рядом с Настей. Совсем, как в прежние годы. А потом Миша повел нас за кулисы, и мы оказались в небольшой комнатке, где на потертых диванах и креслах повсюду лежали куклы – некоторые уже и без одной руки или лысыми головами. За небольшим столом громадно сидел некогда блиставший Мордвинов в компании такого же возраста двух женщин и невысокого старичка с неожиданно пышными седыми усами. Наличествовал коньяк.

– Ну, Аркадия Исаевича ты знаешь, – представил собравшихся Миша, – а это дядя Петя, он волка играл, это Зоя, костюмерша, а рядом – наша прима, Инна Сергеевна.

После этих слов волк дядя Петя встал и поклонился.

– Спасибо, вы хорошо играли, – сказала Настя, – только хищник у вас был все-таки добрым…

– Играли не мы, – поправил Мордвинов, – уже не мы. Но хотя бы куклы. Мне, например, довелось стать избушкой. Которая к лесу задом. Только вы не подумайте – тут никаких намеков. А то про актеров всякое говорят.

– И правильно говорят, – вставила костюмерша Зоя, закурив сигарету, – навидалась я по театрам всякого.

– Ну, уж только не здесь, – примирительно улыбнулась Инна Сергеевна, поправляя седую прядь, – тут все еще по-детски. Я, например, зайчонка играю.

– Вы? – искренне удивилась Настя, – я думал, девочка какая-то, вы уж извините.

– А она и есть девочка, – хохотнул Мордвинов, – в смысле души, так сказать. А я вот – старое деревянное строение с прогнившим крыльцом. Точнее не скажешь.

– Зря вы так, – поправила его Настя, – в жизни каждый день – как первый. Главное – прожить его с радостью. Поверьте, я в этом уверена.

– За уверенность нужно поднять, – добавил дядя Петя, – и за знакомство. И за спектакль вообще. Дети приходят – значит, мы нужны.

Мне почему-то показалось, что он в этих своих словах сильно сомневается.

Но потом наш волк взял откуда-то гитару, мы стали петь песни и рассказывать веселые истории. Мордвинов поведал, как ему однажды, еще в драматическом, во время спектакля вместо стакана воды, как надобно было по сценарию, подали ради шутки чистого спирту. Ничего, выпил. И роль свою доиграл.

– Только казалось мне тогда, – вздохнул он, – что эта проклятая пьеса никогда не кончится. А я ведь передовика производства играл…

– Суфлер наш в те минуты чуть с ума не сошел, – вставила Зоя, – нес ты, признаться, такую отсебятину… Но жизненно. Как самый что ни на есть передовик…

Вернулись мы в больницу очень поздно.

Если бы я, ради борьбы с одиночеством, задумал бы завести себе какую-нибудь живность, то уж точно не попугая кареллу. Кеша в кабинете Сергея Николаевича по утрам орал так истошно, что слышно его было, казалось, по всему корпусу. Больные жаловались. Но почему-то не главврачу, что было бы вполне объяснимо, а Гараняну. Тот отмахивался:

– Он не кричит, а поет. Радуется жизни, значит. Вы настоящих криков не слышали, когда человеку кости ломают.

Было в этом резюме что-то очень темное.

Я часто задумывался – чего ради этот человек обустраивал свою безусловно нерядовую жизнь, вершил наверняка чужими судьбами, власти над этими судьбами добивался? Чтобы свою жизнь заканчивать вот так, без голоса в одиночной палате? Никто из родственников к нему не приходил, вероятно, их и не было. Появлялись регулярно «качки» с продуктами, хорошим, истинно индийским чаем, неподдельной выпивкой, наконец. Но было в этом что-то от обязательного какого-то прислуживания, стремления показать себя перед еще сильным, многое могущим изменить человеком. Похоже, он и сам это понимал. Однажды спросил Агафонова:

– Вот чего бы ты больше всего хотел в жизни?

– Всего, – веско ответил слесарь, – вот конкретно сейчас – отварной картошки рассыпчатой. С селедочкой.

– А квартиру? Свою, новую?

– Будет у меня квартира, – серьезно отметил Агафонов, – с оградкой и под памятником жестяным, – а вот картошки там я уже не покушаю…

Однажды к нам привезли отставного какого-то партаппаратчика, в солидно пенсионном уже возрасте, с довольно серьезным заболеванием позвоночника. Как-то сразу все его стали звать исключительно по имени-отчеству – Макар Игнатович, даже Гаранян. Новоприбывший с утра читал свежие газеты, пил кефир и любил поговорить о международном положении. Норовил вообще порассуждать. Родственники к нему ходили гурьбой, сотовый телефон звонил часто, и попугая Кешу он невзлюбил сразу.