Сергей Бурдыгин - Черновик мира. Отставшие от времени

ХЛЮП! ХЛЮП!

Однажды ночью в комнате соседей она услышала шум падающих стульев и какие-то крики. Потом пришли какие-то люди, и всё затихло и успокоилось. Правда, в коридор её ещё долго не выпускали, почти до самого обеда. Зато мама осталась в тот день дома и тётя Нелли тоже.

Уже потом, повзрослев, она узнала, что дядю Яшу отвезли в психиатрическую больницу. И, что приступы тяжёлой болезни с ним изредка случались.

Только непонятно, почему родители не боялись оставлять её с этим полусумасшедшим.

Но оно бежит сзади, оно не отстаёт… Интересно, способно ли оно мыслить. И, если да, то о чём оно там, сзади думает? О ней? Или тоже о какой-нибудь зверушке, с которой играл в детстве?

Да чёрт с ней, с этой зверушкой, если верить Фрейду, это сопливое рычащее чудище, которое пытается её догнать, в детстве наверняка пожирало живьём маленьких мышек. У неё тоже был маленький хомячок, отец принёс его в дом, когда умерла мама, чтобы дочери было не так одиноко. Только кому было в тогдашнем одиночестве тоскливее – еще вопрос. Она часто разговаривала с хомяком, тот смешно её слушал, подойдя к прутьям клетки, и она с рук кормила его семечками. Она рассказывала хомячку, какой он красивый и ласковый, а отец в это время спрашивал из другой комнаты: «Это ты мне сейчас что-то сказала?». Нет, папа, не тебе… Увы, не тебе…

ХЛЮП! ХЛЮП!

Всё, пожалуй, это всё. Она даже не знает, куда бежит. Просто знает, что бежать нужно. Иначе кончится всё. Сначала силы, потом воздух в лёгких, потом вообще всё, и, собственно, нет в этом ничего, наверное, трагичного и противоестественного. Она в жизни тоже ела много говядины и свинины. А ещё она очень любила курицу, тушёную в духовке, её любила и умела готовить мама, а потом научилась и она сама. Курица была ароматной и вкусной.

И когда-то – живой.

ХЛЮП! ХЛЮП!

Ну, вот, уже вокруг всё кажется размытым и расплывчатым, всё уплывает куда-то, исчезает, пожалуй, уже навсегда.

Курица перед смертью наверняка видит что-то подобное.

«А там ведь акулы…»

На стене подъезда было убедительно нацарапано: «Мишка – тварь». Хорошо, хоть без мата обошлись. Борис, конечно, знал этого самого Мишку, живущего на четвертом этаже, если это существование можно было назвать жизнью, и вполне достойного, с точки зрения большинства соседей, эпитетов куда более красочных. Человека, достигшего настенного подъездного увековечивания, звали, если верить паспорту, Михаилом Егоровичем, лет ему было, судя по всему, поболее пятидесяти, и образ его жизни был прост и растителен. С раннего утра он отправлялся на сбор пустых бутылок, менял их на сомнительное, но дешёвое пойло, и, если добирался до своего четвертого жилищно-коммунального, снова засыпал в родных стенах до следующего похода за стеклянной добычей. Нередко, правда, подъём на четвертый этаж был для него уже непосилен, и тогда он устраивался спать на ступеньках подъезда или лестничных площадках. Соседи поначалу пытались было поднимать его до родных дверей, потом жаловались участковому, потом вознамерились Михаила Егоровича даже бить, но все эти попытки оставались тщетными. Раз в неделю, а то и чаще, он в абсолютном бессилии засыпал именно в подъезде, и ладно бы засыпал – устраивал под собой бесстыдные лужи, которые, вероятно от употребленного пойла, были позловоннее кошачьих.

Правда, уже как с месяц «Мишку-тварь» никто из соседей не видел, ни в обыкновенно пьяном, ни в неожиданно трезвом виде, правда, запах в подъезде от этого не стал благороднее: то ли сосед оставил за собой след уже неистребимый, то ли местные кошки, почуяв исчезновение конкурента, стали наглее.

Так что всё равно, заходя в подъезд, Борис Комаров в глубине души с надписью на стене полностью соглашался, более того, он готов даже был добавить к ней кое – чего и похлеще, но останавливала некоторая внутренняя культура, а, в основном, если говорить откровенно, – стыд перед соседями, вдруг кто-нибудь из них его действия заметит. В том, что заметят обязательно, Борис нисколько не сомневался. Например, Клавдия Ивановна из шестой квартиры на втором этаже, видимо, по причине возрастной скуки, словно круглосуточно дежурила у глазка двери собственного жилища. По крайней мере, стоило Комарову, возвращаясь с работы, подняться на этот самый второй этаж, соседка, приоткрыв дверь и предварительно вежливо поздоровавшись, произносила заговорщицким почти шёпотом примерно следующее:

– А вы знаете, Борис Валентинович, Нина Петровна из двадцать первой сегодня на сына так кричала, так кричала, когда он со школы пришёл…

– Значит, было за что, – отвечал Комаров, как можно спокойнее, – знаю я Петьку, на него не кричи – на шею сядет.

– Уже сидит, – соглашалась Клавдия Петровна, – а к Марии Андреевне вчера вечером такие гости приходили, что и описывать-то стыдно…

Ну, и так далее, пока Борис не скрывался этажом выше. Он нисколько не сомневался, что и на его счёт для остальных встреченных соседей у обитательницы шестой квартиры были припасены свои мелкие гадости.

Поэтому, и в силу еще многих подобных причин, Комаров свой подъезд искренне ненавидел.

Правда, сегодня это не совсем благородное чувство в его душе почти отсутствовало, да и бдительная Клавдия Ивановна вряд ли бы могла Бориса перехватить (и точно не перехватила), поскольку на работу он в обычное время не пошёл, – отпуск ведь! – и спустился вниз по лестнице прямо-таки по мальчишески быстро, потому что находился в приподнятом настроении. Ещё бы не находиться, ведь он направлялся не в надоевшую свою контору рекламного агентства, а на железнодорожный вокзал. И не просто на вокзал поглазеть на прибывающие поезда или купить в киоске свежие газеты (с недавних пор Интернет напрочь заменил эту процедуру), он шёл покупать билеты.

Потому что они все: он, Светлана и дочка Маша, которая только что словно играючи на отлично закончила третий класс, наконец-то в первый раз за всю совместную жизнь отправляются на отпуск к морю. Знаковое событие, тут уж ни с чем не поспоришь, Борис, например, никогда туда не ездил вместе с отцом и матерью сразу, и дело вовсе не в том, что в семье был какой-то разлад. Наоборот, родители ссорились редко, хотя редко и совместно обедали и даже ужинали – работа была у каждого из них на втором месте после подрастающего сына. Поэтому и отпуска у них, если когда-то выпадали, то не совпадали хронически, так что общесемейной поездки к морю у них так и не получилось, и никогда не получится уже теперь.

Впрочем, в кассах выяснилось, что и отдых семейства Комаровых вполне мог оказаться под вопросом. Ещё подходя к окошечку (повезло ещё, что очереди почти не было – человека три-четыре), Борис почувствовал некоторую смутную тревогу. Он давно за собой заметил, что почему-то робеет в парикмахерской, фотоателье, на приеме у врача, – короче говоря, он терялся, когда приходилось отдавать какую-то частицу своей судьбы в чужие руки. Даже страх какой-то накатывал: вдруг врач обнаружит у него злокачественную опухоль, у парикмахера дрогнет рука и он поранит ему висок, а фотографии получатся удивительно уродливые, хотя и реалистичные. Так и в железнодорожных кассах: вот сейчас кассирша скажет, что билетов нет и не будет или не хватает какого-нибудь документа, чтобы эти билеты приобрести. И всё. И все их планы, все их радужные надежды, всё ожидание шашлыков на песчаном берегу и ловля крабов под подводными камнями, – это рухнет разом, словно карточный домик. Нечего собираться так поспешно и бесшабашно. А как было поступить иначе, если отпуск у него на работе – целая проблема? Заказы, клиенты, эскизы… Эта вереница не кончалась никогда. Это у Светланы отпуск гарантированно наступал летом, у школьных учителей иначе не бывает, хотя бы это было относительной привилегией в этой профессии. А у Бориса на работе всё зависело от росчерка пера шефа, и, когда этот росчерк на его заявлении наконец-то появился, нужно было не терять момент.