Генрих Корн - Инь и Янь. Современные рассказы

По её щекам покатились слёзы, испачканные тушью.

– Не смей больше покидать меня… Не смей забывать меня, слышишь?..

– Слышу, Кристи… Не смею… Лишь бы ты меня не покидала… Помнишь, ты говорила, что наша любовь – навсегда? Помнишь, Кристи?.. Помнишь, ты говорила, что мы никогда не расстанемся?..

– Помню. Мы – навсегда. До самой смерти.

– Да, именно так ты и говорила. Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – сказала Кристина, наклонив голову, и испачканные тушью слёзы упали на её белую маечку.

– Эй-эй-эй, Кристи! – крикнули пристальные глаза Козерога из окна. – Подумай, что ты делаешь!.. Посмотри на него! Посмотри на него внимательно! Кто это? Кто это, Кристи?.. Это неудачник! Это ничтожный художничишка, с которым ты будешь несчастна!.. Ты будешь страдать с ним всю свою жизнь! Он ничего тебе не даст в этом мире из того, что ты хочешь как женщина! А ты красавица, только лучшие мужчины достойны твоей красоты, а он – больной придурок. Ты не забыла?.. Он – самая большая ошибка твоей жизни!.. Прогони его, Кристи!!! Скажи ему: «Уходи! Уходи навсегда!».

– Поцелуй меня, Костенька, – сказала Кристина, решительно утирая слёзы.

– Костя, Костя, бедный обманутый Костя, – вкрадчиво зашептали пристальные глаза Козерога из окна, – Кристи уже не та, что раньше. Вспомни, что она сказала тебе тогда: «Уходи! Уходи навсегда!», и ты ушёл в страшном отчаянии и унижении. А теперь она смотрит на тебя так умиротворённо, приветливо, тепло, с домашним уютом… Она лжёт тебе! Она опять обманет тебя. Знаешь что, Костя?.. Посмотри между её очаровательных ножек, подобранных так мило, что колени упираются в мягкие подлокотники кресла. Смотри! Видишь, там, под маечкой, выглядывают кружевные трусики? Смотри, смотри, Костя!.. Видишь её складочки? Видишь впадинки? Выпуклости? Видишь волоски сквозь кружева? Смотри, Костя!.. Видишь этот соблазнительный цвет под кружевами? Чувствуешь этот сладкий запах?.. Поцелуй её туда, Костя!..

Костя нежно обнял Кристину и поцеловал её в губы. Пристальные глаза Козерога застыли на окне мёртвым снежным узором.

* * *

В начале осени – наверное, в сентябре – к старой деревянной лавочке на берегу озерца, заросшего камышами, в глубине безымянного парка на краю большого города подошёл маленький пухленький человечек лет тридцати пяти в старомодных очёчках, с оттопыренными ушками и жиденькими засаленными волосиками, нервно потоптался возле неё, брезгливо смахнул пылицу и сел.

С утра его мучила одна и та же неотступная, зудящая мысль. Вчера вечером ему случилось посмотреть в интернете свингерский порноролик о девушке, совокупляющейся с четырьмя пузатыми мужиками. Он безысходно заболел «желанием» и, дважды удовлетворив себя на своей постели ночью, наутро проснулся разбитым и больным. Та девушка не покидала его головы. Овсяная каша не лезла в горло, а зелёный чай в красной пластмассовой кружке с надписью «Козерог» вовсе остался нетронутым.

Человечек вновь и вновь прокручивал в голове эпизоды того ролика, которые его особенно заинтересовали. Когда к концу дня всё это наконец-таки растворилось в лабиринтах сознания, остался только один самый громоздкий кадр – вагина крупным планом. Её образ никак не растворялся. Он прилип в расщелине между полушариями мозга и воспалился, источая вязкую тёмную слизь.

Боль ужесточалась частыми кратковременными подёргиваниями, в момент которых сознание выдёргивало вожделенный образ детально и во всех красках. Подёргивания наглели час от часа, упиваясь образом вагины, её складочками, впадинками, выпуклостями, волосками, цветом, воображаемым запахом, и тогда слизь чернела.

Почерневшая слизь в поисках выхода выгнала человечка из дома, и так он оказался в самой глубине безымянного парка на краю города, там, где на берегу заросшего камышами озерца стояла та старая деревянная лавочка.

Пока человечек сидел на ней нервно и суетливо, чёрная слизь пролилась и брызнула сквозь него на выцветшую, изрезанную крупными трещинами доску и медленно впиталась в старое сухое дерево. Человечку стало легче, и он стыдливо удалился, протирая запотевшие очёчки.

И сегодня далеко в глубине безымянного парка на краю большого города, там, где бегущий по овражку мутный ручей впадает в заросшее камышами озерцо, стоит сиротливо эта старая деревянная лавочка. А люди отдыхают на ней, предавая себя власти чёрной слизи и унося с собой живые мёртвые мысли.

Золотистая пастель

Современная живопись мне не интересна. Я это не понимаю, да и понимать, если честно, особенного желания не имею. Так вышло просто. В компанию художников пригласил один знакомый – ну и завертелось. Мастерские, тусовки, выставки. Посиделки всякие. Художники – народ своеобразный, и жизнь у них своеобразная. Меня именно их жизнь и соблазнила чем-то.

И потом – напрасно некоторые считают, что можно вообще что-то выбрать в этом мире по большому счёту. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

Волею того же случая мы попали на выставку некоего художника Светова. Мы – это Серж, я и Валентин Валентинович. Собирался прийти ещё Бурчук, но не пришёл. Дело в том, что нас по блату заблаговременно провели бесплатно, а Бурчук опоздал. С него, естественно, потребовали билет. Он стушевался, раскраснелся, затем ужасно разобиделся и отправился заливать обиду в летнее кафе в городском саду через дорогу.

Туда мы и завалились где-то через час, в самое пекло, когда солнце, чуть скатившись с зенита, жарило удушливо и безветренно, а Бурчук, выпив литр тёмного бархатного и разомлев, спрятался в полоске жиденького тенька.

– Так, тёмное бархатное, значит? – насмешливо осведомился Серж.

– Не трожь, – Бурчук поспешно пододвинул кружку к себе поближе и спросил: – Ну, и как там ваш Светов?

Валентин Валентинович с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так, извлёк из себя на свет Божий очень красноречивое и очень нехорошее слово.

– Это если в целом, – пояснил он. – Хотя вот его «Пламенный ангел» мне понравился. Сильно. Тут уж не поспоришь.

– Да ну! – Серж махнул рукой, на излёте ловко зацепив кружку Бурчука и отхлебнув из неё пару внушительных глотков. – Это даже современным искусством назвать нельзя. Так, неореализм какой-то. А кто-то, помнится, успорял нам, что понимает, что такое постмодернизм. Ну не бывает в постмодернизме золотисто-пастельных тонов, не бывает. На, держи, своё тёмное бархатное. Мы светлое нефильтрованное будем.