Генрих Корн - Инь и Янь. Современные рассказы

– Ага, нас сразу загребут, куда надо, в чём мать родила, – отказалась высокая. – Чё вы приключения ищите на свою жопу?

– Если телевидение вызвать, не загребут, наверно… – предположил Макс.

– Да кто сюда поедет? – махнула рукой некрасивая. – Надо же центральное телевидение…

– На обнажёнку поедут, – усмехнулся модный юноша в джемперке в клеточку.

– Обнажёнку мы и сами поснимаем, – усмехнулся модный юноша в джемперке в полосочку. – Вадим Вадимыч сказал: «Камеру включите! Чего она у нас в офисе без толку валяется?». А камера где валяется, а, Макс?

– У Яночки, – ответил Макс. – Я как Новый год снимал, так она у неё и осталась.

– А если мы прямо здесь разденемся? – включился запирсингованный парень с восточной бородкой. – И на камеру всё снимем? А потом видео в сеть выложим?

– Фу, тухляк! – усмехнулся модный юноша в джемперке в клеточку.

– Кто же такое в сеть выкладывает? – усмехнулся модный юноша в джемперке в полосочку. – У тебя ноль просмотров будет.

– А давайте займёмся сексом? Тогда просмотров много будет. А вначале мы объявим, кто мы и почему мы это сделали, – сказала тихая девочка с хвостиком, и наступила долгая неловкая тишина. И у всех глаза стали стеклянными.

А потом модный юноша в джемперке в клеточку с натужной усмешкой проговорил каким-то не своим голосом:

– Яночка, неси камеру.

Но никто не засмеялся.

– Вы серьёзно? – испугалась Яночка.

– Кто-то там что-то про идею говорил, про Запад, – с натужной усмешкой проговорил каким-то не своим голосом модный юноша в джемперке в полосочку, но никто не засмеялся.

– Акция, конечно, получилась бы крутая, но… – засомневался Макс и осёкся.

– Тогда кто «за»? – спросила тихая девочка и подняла руку.

Недолго думая, поднял руку и запирсингованный парень. За ним оба модных юноши и некрасивая. Макс тоже не сопротивлялся. Долго пришлось уговаривать высокую в обтягивающих джинсах. А потом все вместе уговаривали Яночку.

– Яночка, ну как мы без тебя? – усмехнулся модный юноша в джемперке в клеточку. – Кто ещё, кроме тебя, сможет так мило сказать на камеру, мол, мы – актив молодёжного крыла такой-то партии, мы, мол, нормальные молодые люди, но эти суки-чиновники вынудили нас пойти на эту акцию, потому что скоро козлов вообще не останется… и бла-бла-бла.

Яночка, покраснев, молчала, и глаза у неё были такими стеклянными, что чёрная слизь в головах молодых людей забурлила безысходно и неистово.

– Макс, неси камеру, – усмехнулся модный юноша в джемперке в полосочку.

Вадим Вадимыч подъехал к Яночкину дому ровно в девять. И дверь в Яночкину квартиру он открыл своим ключом, ведь это была его квартира, любезно пожалованная в безвозмездное пользование красивой и обожаемой девушке Яночке.

Единственная и окончательная мзда, которая робким, чуть зримым семенем упала в землю бескорыстности в самом начале и в течение года Яночкиного «пользования» выросла в нескрываемую очевидность, заключалась в том, что Вадим Вадимыч хотел всё – всю Яночку. Он бы хотел приезжать сюда каждый вечер скрашивать с этой красивой и обожаемой девушкой серые будни семейного человека. Он бы хотел сделать её третьим, после жены и ребёнка, тайным членом своей семьи. В общем, Вадим Вадимыч хотел потрахивать Яночку время от времени.

Войдя, он услышал странные звуки, которые ему очень не понравились. Макс стоял в дверном проёме комнаты с камерой и сосредоточенно снимал.

Вадим Вадимыч заглянул через его плечо и увидел движущуюся массу голых тел, в которой он рассмотрел высокую девицу в объятьях молодого человека в стильных очках, некрасивую девицу, сосущуюся с запирсингованным парнем с восточной бородкой, тихую девочку где-то под ними и Яночку с обоими модными юношами – один трахал её сзади, а другой исступлённо кончал ей в лицо.

На следующий день лицо Вадима Вадимыча было суровым и неприступным. Также сурово и неприступно со стены взирал большой красивый плакат со счастливыми юношами и девушками в пастельных тонах и надписью в столбик:

Наши принципы:

Культура

Образование

Здоровье

Единство

Рациональность

Оптимизм

Гармония.

– Козлы! – выругался Вадим Вадимыч напоследок. – Пошли вон!..

* * *

Весь июнь, почти ежедневно, на берег озерца, заросшего камышами, в безымянный парк на краю большого города приходил молодой человек лет двадцати пяти с осунувшимся лицом и глазами, полными грусти. Он садился на лавочку, долго и безучастно смотрел на воду, потом резко вставал и уходил.

Чёрная слизь с каждым днём всё больше и больше впитывалась в его брюки, пока не пропитала их насквозь. При ходьбе она стекала по штанинам вниз, пачкая кроссовки, из-за чего те оставляли на асфальте грязные следы. День ото дня лицо молодого человека становилось всё более осунувшимся, а глаза – всё более грустными.

Возвращаясь домой, он покупал в магазине бутылку какого-нибудь алкоголя и за вечер напивался до бессознательности. До наступления бессознательности им овладевало нечто беспокойное и деятельное, заставлявшее его на время оставлять своё пьянство и порывистыми движениями черкать что-то карандашом на листе А4.

Молодой человек был художником. В его квартире царила художественная безвкусица, а его художественный вкус причудливо проявлялся в любви к полотнам Босха, Дали и Репина, в восхищении романами Булгакова, Кафки и Достоевского, в преклонении перед египетскими пирамидами и храмами в стиле «рококо», в симпатии к Есенину, в равнодушии к Омару Хайаму и в антипатии к Бродскому, в презрении к театральным комедиям, в отвращении к арт-хаусу и в ненависти к попсе, «порнухе» и политике. Поэтому все его работы, которые громоздились тут же, в художественной безвкусице быта, были преисполнены анархизма и христианской морали, неформатности и осмысленной завершённости композиции, живого трагизма и лирической простоты, величественности и вычурности, мистики, сюра и чудовищного реализма.

Но новые эскизы пугали его самого, рождая одновременно безумно ненасытное вдохновение и доныне неизвестные муки творчества.

В голове сидел некий образ, а все попытки дать ему выход в виде проекции на бумагу терпели оглушительное фиаско. Каждый раз молодой человек был близок, но образ непременно ускользал, как только рисунок оформлялся из художественно-экспериментальной абстракции во что-то конкретное. Конкретное всегда не соответствовало искомому и с разочарованием отправлялось в мусорное ведро.

Так было дней пять. Разрешение пришло неожиданно в ходе очередного возвращения от той старой деревянной лавочки на берегу озерца, заросшего камышами, в безымянном парке домой мимо оживлённой площади, по периметру усыпанной магазинчиками с яркими витринами, среди которых гордо возвышались рекламные щиты и огромный сити-вижн.