Владимир Дараган - Идеальная Катя

– Вы продаете свои работы? – спросил я.

– Нет, конечно, нет! – ответил он. – Это никому не интересно.

Я замялся, не зная, что сказать. Мне нравилась его графика, но на языке вертелись только стандартные хвалебные фразы, а мне хотелось отметить его работы как-то особенно.

– Все думают, что художники работают или для денег, или для славы, – не спеша продолжил он, – но есть и третий вариант. Можно работать просто для себя. Жизнь ужасно длинная, и ее надо чем-то заполнять.

– И вы никому не показывали свои работы? – удивился я.

– Я не профессиональный художник, – сказал он. – Я учился на художника, но зарабатывал не рисованием. Рисование для меня нечто интимное, как разговор с любимой женщиной, с Богом, с ближайшим другом, с самим собой, наконец. Мои работы не исчезнут. Может, придет время, и кто-нибудь возьмет их в руки.

– А вы знаете, что вы очень талантливый художник? – решился я на комплимент.

– Я очень средний художник и не хочу, чтобы мне об этом говорили, если я решусь на выставки и прочую мишуру. Я долго живу и все уже испытал. Я как поезд, который шел по четкому расписанию – у меня все было в срок: диплом, карьера, жена, дети, собака, маленький дом, большой дом, второй дом на юге… Сейчас по расписанию мне надо начинать путешествовать по миру и заниматься своим здоровьем. Я решил изменить расписание. Меня не поняли те, кто ехал со мной в поезде, и я поехал один. И мне хорошо. Я не знаю, что со мной будет завтра, и это самое чудесное, что может быть с человеком. Пусть даже недолго.

– А ваши родные? Как они реагируют на ваше отсутствие?

Художник пожал плечами, поправил рюкзак и ускорил шаг. У меня к нему было еще много вопросов, но я не стал его догонять. Я был явно лишним на том пути, что он выбрал на оставшиеся ему годы, и мне не хотелось навязывать себя в попутчики. Да и нужны ли ему попутчики?

Я не пошел в тот день к театру. Одна из улочек городка заканчивалась узкой тропкой, ведущей мимо кипарисов, через заросли самшита и кактусов к морю. Вот по этой тропке я и пошел.

– Ты держись от нее подальше! – говорили мне приятели. – Она малахольная, может, больна чем!

Верка жила с бабушкой в большом бревенчатом доме, стоявшем на оживленной магистрали. Я часто видел ее у окна. Она могла часами сидеть неподвижно, подперев щеки кулаками, и наблюдать за проносившимися машинами. Когда я проходил мимо Веркиного дома, то почти всегда видел ее огромные голубые глаза, курносый нос, распущенные по плечам русые волосы, красную, небрежно связанную кофту, накинутую на белую ночную рубашку с мелкими цветочками.

– Верка! – окликал я ее. – Ты чего на озеро не идешь?

Озеро было рядом. От Веркиного дома туда шла тропинка через заросший лебедой и лопухами пустырь, мимо ничьих полусгнивших сараев, мимо огромной каменной дамбы, на километры опоясывающей озеро огромной дугой. Там, где дамба кончалась, был пустынный песчаный пляж. Местные этот пляж не любили – там было мелко, на лодках причаливать неудобно, рыбы у берега не было. Иногда туда приходили пьяные компании. Они жгли костер, шумели и, выпив все, что принесли, быстро уходили, оставив пустые бутылки и консервные банки в тлеющем костровище.

Я иногда видел Верку на этом пляже. В своей неизменной красной кофте, сменив ночнушку на голубое выцветшее платье, обхватив руками колени, она сидела на сухом топляке и смотрела на солнечные зайчики, прыгавшие по водной ряби. Мы с приятелями плескались недалеко от берега, взбаламучивали руками песок и шевелили пальцами ног, привлекая бесчисленных мальков, гревшихся в теплой воде. Верка на нас не обращала никакого внимания. Она иногда смотрела в нашу сторону, но даже тогда ее взгляд был направлен сквозь нас, на серые волны, на зеленые острова, на облака, которые выплывали из далекого горизонта и не спеша направлялись к нам, принося с собой тень и легкий свежий ветерок.

– Верка! – кричали мы. – Иди купаться!

Верка сидела с неподвижным лицом, как будто ничего не слышала. Когда наши призывы становились слишком настойчивыми, Верка молча вставала, отряхивала платье и не спеша уходила домой.

В школу Верка не ходила. Говорили, что врач запретил ей напрягать голову и сказал, что четырех классов ей будет достаточно для дальнейшей жизни. Мы ей даже завидовали и тоже говорили, что четырех классов вполне хватит для работы на нашем лесопильном заводе и вечернего сидения с удочкой на дамбе. Самыми образованными среди наших знакомых были учителя, врачи и инженеры. Но все они зарабатывали меньше рабочих, и учиться в институте, чтобы потом стыдиться своей зарплаты, мы не хотели.

– А кем будет Верка, когда вырастет? – иногда спрашивали мы друг друга.

Ответа, конечно, не было. Были предположения, что она, как и ее мать, попавшая по пьяни под грузовик, будет работать в столовой.

– Хорошая работа, – рассуждали мы, лежа на теплом песке и разглядывая проплывающие над нами облака. – Всегда рядом с продуктами, масла ешь сколько хочешь, хлеб белый свежий, молоко, сахар…

Мы всегда были голодными, и разговоры о еде были самыми любимыми. В общем, мы решили, что будущее у Верки будет неплохим, если только она не будет пить вино, как ее мамаша.

Прошло несколько лет. Я уже учился в институте, когда приехал в родные края и увидел Верку. Она, как и раньше, сидела у окна и смотрела на проезжающие машины. Я уже знал, что Веркина бабка умерла, что Верка получает какое-то маленькое пособие, нигде не работает и сидит целыми днями дома. Соседи ей немного помогали: приносили ей каждый день пол-литра парного молока от своей коровы и убирали под навес дрова, которые привозили осенью и сваливали кучей перед Веркиным домом. Верка иногда ходила в наш продуктовый ларек за хлебом и крупами, осенью собирала клюкву на Горелом болоте, нарезала и сушила на солнце яблоки, падающие в высокую траву в ее запущенном саду.

– А дома у нее чистота и порядок, – говорила бабушка. – Половики свежие, скатерти белые, без пятен. Фикусы растут, герань – все аккуратно, на образах пыли нет, часы с гирей правильное время показывают.

Я подошел к открытому окну и улыбнулся Верке. Я и правда был рад ее увидеть. Она связывала меня с прошлым, с заброшенным пляжем, с беззаботными днями, с теплым солнцем и плывущими облаками. Тогда у меня было такое время, что мне редко удавалось поднять голову и посмотреть на небо.

– Привет, сосед! – неожиданно громко и четко сказала Верка. – Давно тебя тут не было.

– Привет! – сказал я, обрадовавшись, что Верка меня узнала и даже рада видеть.

– Ты, говорят, в Москве учишься, – продолжила Верка. – Заходи в гости, я тебе кой-чего покажу.

Я кивнул, прошел через калитку в маленький зеленый дворик, поднялся на крыльцо и очутился в большой светлой комнате с низкими потолками. Светлой комната казалась от изобилия белого: стены, потолок, скатерть на круглом столе посреди комнаты, чехлы на диване и кресле – все это было белого цвета. В переднем углу я увидел несколько икон, возле них на полочке горела небольшая свечка. На подоконниках стояли цветы, но одно из окон было открыто, там подоконник был пуст, возле этого окна стоял стул, на нем и сидела Верка. Когда я вошел, Верка встала, и я увидел, что она превратилась в красивую женщину. Крутые бедра, полная грудь, сильные руки с плавными линиями, стройные крепкие ноги. Лицо немного портили широкие скулы и маленький рот со сжатыми бесцветными губами, но большие глаза и густые распущенные волосы скрадывали эти недостатки. Верка мне показалась очень красивой.