Моше Шанин - Места не столь населенные

Но Света не хочет даже раскрыть тетрадь, долг за Колей тянется с зимы. Тогда Коля повторяет привычные слова про мать и про пенсию, про поминки и тоску, он говорит все тише и тише, и можно только разобрать отдельные слова – что-то про жизнь, про фрукт и про часы.

Вода камень точит – Света дает ему бутылку самой дешевой водки.

Коля хочет засунуть ее в карман куртки, но куртки на нем нет (он о том забыл), и он пробует раз, пробует два, пробует три – бутылка падает на пол и разбивается.

Света идет за тряпкой. Коля стоит посреди магазина, один-одинешенек посреди всего мира. Со лба у него капает, из глаз течет, изо рта течет и из носа.

– Света, – говорит Коля и трогает воздух вокруг себя, злой воздух, – солнышко мое. Ты поллитровку-то дай все-таки…

Я себя не жалею, зачем я буду людей жалеть?

Вот шурин золотой у меня. Плюнуть на него, потереть – блестанёт. Ну. Ты попробуй, будет интерес. Приехал сейчас, думал меня испортить. Я с такой постановкой несогласный. Посевная на носу. Пивка в воскресенье – и всё, хватит.

Есть в авиации термин такой – «точка невозврата». Это когда летишь, а назад вернуться уже топлива не хватит. Вот шурин как ни приедет, так я эту точку порато хорошо наблюдаю.

Уж до чего мы с ним, бывало. Ведь не высказать. В восемьдесят седьмом, помню, приехал к нему в Котлас. Выпить не достать нигде. То есть – ну совсем. А он председатель кооператива был, так шлепнул мне справку.

– Иди, – говорит, – в магазин, отоваришься по ресторанным. На похороны выделят.

Ну я взял, пошел. Иду себе, иду. А потом и думаю… я ж в поезде накернил еще чуток с ребятками, соображаю медленно. Так иду и думаю: кого хороним-то? Ведь не на похороны ехал, в отпуск. Разворачиваю справку, а там – мать честная! – меня хороним. Дела! Ладно, набрал в магазине полную авоську. Главное, водки нет. Все шампанское, наливки какие-то. Не похороны получаются, а баловство – даже обидно.

Пошли с шурином к Славику. Славик – золотой тоже паря. Сидит сейчас за грабеж и легкие телесные. Ну мы к нему – так и так, пасьянс известный. А он не пускает, и из-за спины жена так смотрит, что действительно в гроб лечь хочется. Взяли у него стакан только да одну бутылку шипучки тут же выпили на пороге, вроде как и не считается – бзынь, и всё, нету.

Пошли обратно, к шурину. Выпили дорогой, конечно, и дома. Сидим. Скукота. Звонит тогда шурин Толику: давай, говорит, к нам, только баб найди. Прозвище у Толика – Жженый, а еще Квазимодо. И то правда – похож. Я Квазимоды не видал, но чувствую – похож, не отнять.

Перезванивает Толик: будут бабы, только одна без зубов, а другая с экземой. Нам что? Нам что – молодым да неженатым? Нам ничего. Давай, говорим, только быстро.

Приходит он с бабами, да еще и спирту принес. Спирт – это, я тебе скажу, уже кое-что. После скобеля – да топором, это по-нашенски. Мы и разбавлять не стали, он медицинский, мягонький такой, только водой запиваем. А за водой надоело бегать, так стали из аквариума черпать, прямо с мальками. Вроде как и закуска заодно выходит.

А я все-таки решил сготовить чего, три дня, считай, на жидком топливе. Нашел в морозилке котлеты, давай их ножом ковырять, да по пальцу попал. Рукой махнул и всю стену на кухне кровью забрызгал. Деталь немаловажная, дальше слушай.

Потом и Славик нарисовался, и бабу привел, со сломанной ногой. Нам что? Мы и сами непрямые. Толик пропал куда-то, остались мы вшестером. Вижу, Славик что-то стал к нашим бабам клеиться. Раз так, думаю, так я себе оставлю со сломанной ногой. Все пошли Толика искать и тоже пропали.

Я бабу сразу отправил мыться. Горячей воды не было, чайник согрели. А гипс у нее с ноги снимался, она его в ванной оставила. Мы в постели, вдруг слышу: что-то упало. Потом еще раз. Подхожу к окну, стоит внизу Славик. Говорит: меня отшили, пустите хоть между вами полежать. Я ему в ответ:

– Мне, Владислав, ваши городские моды решительно непонятны, – и окно закрываю.

Ночью шурин пришел. Вытащил меня на кухню, а сам к бабе полез. Она ему спросонья:

– Мишка, ты?

А он ей:

– Тссс-тссс… – и ползет, гад.

Пришлось мне на кухне спать. Две табуретки поставил, не помещаюсь. Что делать? Открыл духовку и головой туда – как раз, как по мне делали.

Утром проснулись, по капле из вчерашней посуды выдавили на похмел – так, кости полизали. И думку думаем: как бы от бабы потактичнее избавиться? Чай, не звери, понятие имеем.

Шурин в окно соседа увидел, кричит ему:

– Вова, выручай!

– Чего надо?

– Зайди ко мне, тут у меня баба, ты изобрази, будто ты дядя мой, и отчитай.

Подумал Вова. Сам-то такой основательный дядька, в костюме, голос громкий.

– Будет, – говорит, – сделано.

Врывается Вова в квартиру и с порога давай орать. Ты, орет, такой-разэдакий, жена уехала, три дня на работе не бывал, в хвост тебя и в гриву, шиворот-навыворот и задом наперед. Баба собралась быстренько и даже гипс в ванной забыла.

Шурин на работу ушел, я денек покантовался, погулял.

Вечером только сели на кухне – Славик пришел. Выпил, его сразу рвать, он в ванную. Да так стартанул, что стол опрокинул. На шум сосед зашел, дядя Коля: что за представление? А сам на кровь смотрит на стене. Шурин говорит тогда:

– Да вчера по пьяни одному голову отрубили.

– Как… отрубили?

– Да вон в ванной посмотри.

Дядя Коля туда, мы за ним. Заглядываем: висит Славик через край ванны кверху попой, затих, голову и не видать. Чем не труп? И нога еще гипсовая рядом стоит. У дяди Коли чуть глаза не выскочили на ниточках.

– Пойду, – говорит. И в дверь чуть не насквозь.

Ну.

Мы неделю еще гуляли. Мы всех похоронили, всех. Славика, Толика – всех. Вот тебе моя неделя из месяца, а месяц из года. Сколько их было?

Вот так жить надо. Чтоб – до тошноты. Чтоб утром проснулся, солнце в темечко бьет, жив – да какая ж радость. Главное, чтоб мотор был работящий. Но и с одним лететь можно. А без одного – только фланируй носом вниз и приветствуй шахтеров да прочее подземное население.

Так и выходит, что ты мне про Петю Радио, а я – про себя.

Я ж заходил к нему в прошлый Прокопий с утра. Сидит у окна, книгу читает. Очки на носу. Смешные очки на синей лизоленте.

– Так и так, – говорю, – Петя, книжки в сторону, очки за печь. Прокопьев день – праздник в Устьянах первейший, если не сказать единственный.

А он на палец – харк! – и страничку переворачивает. Вроде как с понтом не видит меня.

– Гнусно, – говорю, – живешь, хозяин. Как мышь.

– Суета, – отвечает, – суёт. Жизнь – это стол с едой. Кому малёхо, а кому и в самый раз. Мне блохой прыгать удовольствия нет. Я, – говорит, – сопеть хочу – что наподавано.