Герман Шелков - Печальные истории ушедшей эпохи. Не то выбрал. Не тем родился. Не туда пошел

– Сходи к фотографу, – сказала ему Клара. – Иначе у тебя не будет документов. Недалеко отсюда есть фотоателье.

Герман заказал у фотографа снимки для паспорта и военного билета. Но прийти в ателье стоило ему больших усилий.

Сердце его всякий раз сжималось, если кто-нибудь на него смотрел. Неожиданно для себя он сделал открытие относительно своей личности. Ему нужны покой, душевный уют, тихий, ничем не примечательный день, наполненный обыкновенными делами. Это во много раз ценнее, чем шик и повышенное внимание к персоне. Никакие рассказы о свободе и удаче ему не нужны.

Простые вещи стали казаться ему прекрасными.

Чтение книги за столом у вечерней лампы, чаепитие, разговор с хорошим человеком, прогулка в парке – вот самое замечательное времяпрепровождение.

Герман собрался уходить, как вдруг фотограф сказал кому-то по телефону: «Я верю только тому, что вижу. Словам верю меньше. Вы это учтите».

Герман вышел на улицу, ощущая волнение, имеющее уже совсем другое происхождение.

«А вдруг они обманули? – думал он. – Может быть, милиционер сейчас дома или в больнице, а я погибаю от ужаса!»

Герман имел в виду Глена, деда Маронова и прочих.

Он отправился туда, где напал на старшину милиции, и добрался так быстро, будто свернул за угол и сделал несколько шагов.

Однако он побоялся приближаться к дому, где жил старшина. Лишь заглянул во двор и тут же вернулся обратно на проспект. Остановился у киоска, торгующего газетами.

«Спрошу у продавца, слышал ли он что-нибудь о недавнем происшествии», – подумал Герман.

– Ах, здесь, во дворе, убили отца четверых детей! – сказал продавец. – Ужасный случай!

Четверо деток остались без родителя!

Герман не разобрал других слов, он просто был не в силах выдержать этой речи.

Он побрел, не разбирая дороги, натыкаясь на прохожих, чувствуя тошноту, головную боль, холод в плечах и пальцах. Вскоре его стошнило. Он сел на газоне под деревом и провел в неподвижности целый час.

Как теперь устроится его судьба? Схватят ли его или он с новыми документами начнет новую жизнь?

Что это означает – новая жизнь?

Герман стал утешать себя обещаниями и даже клятвами. Он будет трудиться, приносить пользу, за это его будут ценить и уважать. Он поможет каждому, кто попросит у него помощи. Запишется в библиотеку и прочтет тысячу книг. Лишний раз не выйдет из дома. Постигнет истины и приобретет мудрость.

Вскочив, Герман побежал.

Он бежал и бежал, останавливаясь только на перекрестках. Наконец пришел к Кларе-буфетчице и сел на полу у стены.

Клара принесла его прежнюю одежду.

– Одень свое, – сказала она. – Каким пришел, таким и уйдешь отсюда.

Герман переоделся, удивляясь тому, какими коварными могут быть люди. Клара-буфетчица умеет легко сменить дружескую улыбку на гримасу призрения. Ей ничего не стоит изменить голос, сделав его неприятным для слуха. А ее взгляд в одно мгновение может стать требовательным и холодным.

Это совсем не та женщина, которая гладила его по голове и предлагала кофе.

Спустя три дня Нунс привез ему деньги и новые документы. Герман разглядел в этом уголовнике затаившуюся злобу. Неприятие и неудовлетворение живут внутри этого страшного человека. Он всегда недоволен. Его улыбки фальшивы. Даже его спокойные манеры кажутся поддельными.

Но почему же этого не было заметно раньше?

Герман чувствовал к Нунсу отвращение. Если бы он мог, он вообще не смотрел бы в его сторону. Выбросил бы его из головы. Куда лучше думать о снеге: «Снег – это хорошо! Много чистого, прекрасного снега! Вот где я хочу очутиться!»

Герману нравилось представлять, как он едет в поезде, заказывает чай у проводника, смотрит в окно или читает книгу. «Я могу теперь ехать? – спросил он у Нунса. – Мне это очень нужно». Он произносил слова нарочно как ребенок.

Нунс повез его на вокзал.

На перроне, ухмыляясь, стоял Витя Каракум. О был как и прежде крепким парнем в летней кепке, но теперь его лицо было неприятно Герману, как лицо деда Маронова. И улыбки его тоже были притворными.

Он вошел с Германом в купе, запер дверь на замок и сказал:

– Не думай, что убежишь от нас. Чепуха. Найдем хоть на Полярной звезде. Сиди на одном месте и молчи, как каменный, иначе отдадим тебя властям – под высшую меру.

Сказав это, Витя Каракум вдруг схватил Германа за шею, притянул к себе и заглянул в глаза.

В дверь постучали, и кто-то с упреком проговорил: «Проводник! Это купе заперто!»

Витя Каракум вышел в коридор.

Город остался позади, но Герман не мог прийти в себя. Ему было горько, страшно и тоскливо.

Его не утешали даже мысли о чистой снежной пустыне, сверкающей кристаллами льда на солнце. Нисколько. Ничуть. Словно не было на свете никаких снежных пустынь, и не было солнца.

Его попутчики оказались замкнутыми людьми. Они выглядели угрюмыми, и Герману стало еще тоскливее. Он отправился в ресторан, купил бутылку пива и выпил ее. Затем купил шоколад, сигареты, яблоко, пачку открыток с видами Москвы.

Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, но он забыл все приемы быстрого знакомства. Он не мог проявить даже малую изобретательность. На душе у него висел камень размером с утес. Ночью он проснулся в сильном жару, выскочил из купе и побежал в уборную.

Он чувствовал себя грязным, точно его вымазали мазутом. А сердце как будто схватили ледяными руками и тоже сунули в мазут.

– Грязь! – закричал Герман. – Всюдугрязь!

Ему захотелось вымыть свое тело. Прямо здесь, в поезде. С ног и до головы! Он бросился в купе за флаконом яблочного шампуня, вернулся и снял одежду. Дрожа от холода и волнения принялся мыться и вскоре почувствовал себя лучше.

Что еще он может сделать, чтобы стать чистым и сияющим?

Вот что: завтра он купит новую одежду, все предметы до одного. И все другие вещи. Даже авторучка, которой он будет писать письма матери, должна быть новая.

О, как безжалостен страх! Очень трудно с ним справиться. Кажется, страх неодолим и захватывает все тело после одной только ничтожной мысли, растаптывает желания, крадет смех и улыбки, отнимает сон. Можно ли его победить?

Какое же средство против него можно найти?

Герман вспомнил, что говорил ему Глен. Будто на все нужно смотреть с иронией, как на забавное явление. Больше улыбаться. «Страшно? – спросил Глен. – А ты смейся. В голове пусть гремят марши, как на Первое Мая. Говори себе: я не какой-то штымп из переулка, я Гера!»

Герман лежал на полке и рассуждал об этом. Попробовал внушить себе: «Я Гера, и принадлежу только себе. Улыбаюсь, что бы ни случилось».

Он не смог улыбнуться и заплакал.

«Глупости! – подумал он. – Все до единого слова. Какое тут веселье, когда так ужасно страшно?»