Герман Шелков - Чужие ошибки или рассказы неудачников

Через четыре месяца на платформе загородной станции ко мне кинулся пьяный дебошир и ударил меня по лицу бутылкой. Сломал мне нос. И я снова угодил в больницу.

Опять на моей переносице появилась огромная борозда, и еще мой нос стал кривым. Помню, что я закричал от ужаса, а мама впала в уныние.

Пластический хирург осмотрел меня и сказал: «В этот раз все гораздо сложнее. На прежний результат не рассчитывай. Прежнего эффекта я достичь не смогу».

Доктор сделал все возможное, чтобы мне помочь, но шрам на носу все-таки остался. Не такой глубокий и вульгарный, как борозда, и все же бросающийся в глаза.

Шрам изменил мою жизнь. Я сделался мнительным и замкнутым. Я стал стесняться. Стал хуже учиться.

Мама и папа хотели, чтобы я поступил после школы в университет. Я готовился семь месяцев и все-таки не поступил. Неожиданно на самом важном экзамене я сильно оробел, принялся бормотать и все путать. Потом от внезапного приступа стеснения я вообще не смог говорить. Слова не шли из меня. Я сильно покраснел. Наверное, я показался членам комиссии слишком запуганным, потому что они спросили: «Вас что, кто-то напугал? Почему вы так съежились?»

Я выбежал из аудитории, выскочил на улицу. Робость мгновенно прошла. Откуда она взялась, я не знал. Почему она навалилась в самый важный момент – я не мог сказать.

От злости и досады хотелось перебить все стекла в университете.

Родители мне не посочувствовала а папа неожиданно сказал: «Ну и олух же ты!»

Будущей весной меня забрали на военную службу. И там, в артиллерийском батальоне, я снова получил травму носа. Лопнувший трос ударил меня по лицу – и опять через мою переносицу пробежала глубокая борозда.

Мой изувеченный нос так раздулся, что я перестал быть похожим на себя.

В местном военном госпитале пластических операций не делали. Нос лишь мазали мазью, сверху накладывали повязку. Рана заживала медленно. Меня оставили служить при госпитале, и здесь я убедился, что могу рассчитывать на снисхождение женского персонала, но не на физическую симпатию.

Молоденькие медицинские сестры хоть и сочувствовали мне, но избегали меня.

Их пугала моя отталкивающая внешность. И было бессмысленно вести какие угодно разговоры о том, что я хороший парень. Это не имело никакого значения. У девушек ни на минуту не возникло ко мне даже слабого интереса. Препятствие оказалось непреодолимым.

Вернувшись домой после службы, я в первую же минуту напугал маму: она бросилась ко мне и тут же отпрянула, всплеснув руками.

Перед ней стоял не тот человек, которого она два года назад провожала на службу. Мое лицо было неприятно даже самым близким людям.

Отец посмотрел на меня с укором и не обнял, а только пожал руку и похлопал по плечу. Хорошо, что сестры не было – она жила отдельно. Иначе и она скривилась бы от брезгливости.

Мы сели за стол, и я увидел, что папа и мама стараются скрыть свое отвращение.

Как я мог развеселиться, когда даже родители смотрели на меня, как на пугало?

Вскоре я обнаружил, что папа и мама стесняются меня. И я был вынужден уехать из родительского дома куда-нибудь подальше.

…Моя жизнь не сложилась. Переменив, наверное, полтора десятка мест, я так и не нашел житейского счастья. У меня нет семьи, нет детей.

Я никогда не знал женской привязанности. Ни одна женщина не прильнула ко мне, ни одна не взяла меня за руку.

Все то, о чем мечтают обыкновенные люди, судьба мне не дала. Обошла стороной.

Травму носа я получал еще два раза…

Три раза я думал о самоубийстве и однажды решился покончить с собой. Мне очень стыдно вспоминать этот случай. Я решил отравить себя… Но умереть не вышло.

В возрасте сорока лет я впал продолжительную меланхолику из которой, как мне казалось, есть только один выход – на тот свет. Потому что из-за меланхолии я каждый день пил спиртное.

И однажды, проходя мимо церкви, я в пьяном порыве закричал: «Что же Ты делаешь? Где же справедливость? Почему так жестоко обошелся со мной?»

С небес мне не ответили. Красивые облака медленно проплывали над храмом. Светило полуденное солнце. Стояла тишина.

Я отправился домой и уснул.

А когда проснулся, пошел за спиртным. Шел и ругался, бормоча скверные выражения.

Попавшаяся навстречу пожилая женщина остановилась потому что я задел ее локтем. Она окликнула меня: «Чего пихаешься? А чего не весел? Ведь светлый праздник! Пасха!»

Я сказал: «Чего веселиться? Жизнь пропала. Не жизнь а труха. Хоть в петлю лезь хоть в огонь кидайся. Вот только за что такое наказание?»

«Значит, грех на тебе, дядя, – сказала дама. – Видно, обидел кого-то. За то и расплачиваешься. Вспомни свои делишки и раскайся. Может, избил человека? А может другое злодейство совершил?»

Я огрызнулся: «Какое еще злодейство! Не убивал, не грабил. Иди себе, куда шла, бабуся, не лезь в душу».

Перед тем, как уйти пожилая дама сказала: «А ты вспомни хорошенько. Может быть, животных убивал ради забавы? Господь за каждую невинно пострадавшую букашку может круто изменить нашу жизнь. Ведь Он покровитель и заступник беззащитных. Вот только люди об этом не всегда помнят…»

Дама свернула за угол.

А я вспомнил убитых жаб.

Ох, и много же времени я провел с тех пор, размышляя об этом!

Нас было пятеро: Гостёк, Каляй, Кудря, Ноздря и я. Как сложилась судьба деревенских ребят? Мне захотелось это выяснить как можно скорее. «Нужно поехать, нужно поехать!» – твердил я себе. Порой от волнения у меня не получалось усидеть на одном месте.

Я выехал в деревню.

В доме тети Веры проживала ее родственницу а сама тетя Вера уже скончалась. Новая хозяйка встретила меня холодно. Не пустила дальше крыльцу не пригласила сесть на лавку. Даже воды не предложила.

О деревенских ребятах она ничего не знала. Кто они такие – ей было все равно.

Я отправился по деревне, расспрашивая всех подряд, то есть каждого, кто попадался, и наконец один местный житель сказал мне: «Эх, были такие люди, да уже нету. Кроме одного – Кудри…»

Вот что оказалось: Гостёк повесился, когда ему было двадцать лет. Каляй четыре раза побывал в тюрьме и прошлой весной умер от туберкулеза. Ноздрю убили в драке, десять лет назад. И только Кудря был еще жив, правда, потерял в загоревшемся доме свою семью и сам сильно обгорел.

Я пошел туда, где жил Кудря. Он меня не узнал. И его узнать тоже было невозможно.

Это был человек, выживший после пожара, с обгоревшим лицом и телом.

«Чего надо?» – грубо спросил он.

Я напомнил ему маленький пруд и несчастных жаб, но Кудря лишь сплюнул, махнул рукой и велел мне убираться восвояси. «Ничего знаку – только и ответил он мне. – А ты давай, иди отсюда. Не то я на тебя собаку спущу».

Я пошел на пруды и не нашел их.