Андрей Синельников - Куда ты скачешь гордый конь…

Гуляй же, надев на себя мундир Лефорта, и его напудренный парик, с утра вертелся среди рейтар из полков иноземного боя под командованием Патрика Гордона, своего родственника по жене и брата по ордену Андрея Первозванного, известного как часть всемирного ордена храмовников. Покрутившись там, в обед он уже поднимал ковш со стрельцами Голицына и Хованского, а к вечеру его можно было увидеть среди мастерового и торгового люда в Заяузье, где столовались приезжие из западных земель.

Неугомонный Лефорт поспевал везде. Поэтому он наверно первым на Москве узнал о кончине царя Федора Алексеевича и о том, что в среде стрелецких полков бродит закваска бунта. Крепко настоянная на хмельных речах стрелецких командиров и на ордынских еще обычаях простых бойцов, брага эта зрела быстро и готова была выбить пробку слишком крепко забитую в кувшин, и мешающую выходит хмельным парам неповиновения и разгула. Косматые и бородатые копейщики и пищальники, созданные еще Иваном Грозным, считали себя опорой трона и его защитой, а посему решившие, что им позволено все.

На часах или на параде стрельцы являли собой красочную картину. Каждому полку была присвоена особая, ярких цветов, форма – синие, зеленые или вишневые короткие либо длиннополые кафтаны, отороченные мехом, шапки того же цвета, штаны, заправленные в желтые сапоги с загнутыми носками. Кафтаны эти были подпоясаны черным кожаным ремнем, к которому подвешивалась сабля. Вот такой стрелец, держащий в одной руке пищаль, или аркебузу, а в другой бердыш – боевой топор и был защитой царя самодержца. Аж два десятка полков, без малого по тысяче солдат в каждом, стояло в стольном граде Москве, оберегая его покой. Стрельцы вместе со своими сварливыми женами и сопливыми детьми образовали в сердце города Богородицы громадное скопление праздных и бестолковых дармоедов, не смогших унять Смуту и защитить прежнего царя Рюриковича. Однако новые цари Романовы предоставляли им прочные бревенчатые избы для жилья, снабжали из казны продовольствием, обмундированием, денежным жалованьем и надеялись, что их то они не дадут в обиду. За это вся эта ватага несла караул в Кремле и охраняла городские ворота. Когда же царь выезжал из Кремля в город, стрельцы выстраивались вдоль всего его пути, являя собой красочное и смешное зрелище. Хорошо они выполняли токмо одно дело, носили с собой короткие плетки и разнимали дерущихся пьяных мужиков и сцепившихся у портомойни баб. Да еще, если Москва горела, пытались унять красного петуха, а более тащили все, что попадалось под руку к себе домой.

Когда царь Федор Алексеевич отошел в мир иной кто-то шепнул им в ухо что, мол, можно и оторвать себе чего под шумок поминок. Грибоедовский полк первый бил челом, что полковник Семен Грибоедов задержал половину жалованья и на Пасхальной неделе заставил солдат строить себе новую избу. Командующий стрельцами, князь Юрий Долгорукий, приказал высечь челобитчика. Но тот возопил: «Братцы! Что ж вы меня выдаете?». Стрельцы своего отбили.

Вроде все улеглось, но стрелецкая слобода уже забурлила. Другие полки тут же обвинили своих полковников в обмане и рукоприкладстве и потребовали их на правеж.

Младшая царица Наталья Нарышкина, не отличавшаяся великим умом, получив челобитные от стрелецких полков, не нашла ничего более умного, чем оштрафовать кого-то из челобитчиков, прогнать кого-то из полковников, а хуже того бить кнутом, свободолюбивых и злопамятных стрельцов, помнивших еще ордынскую вольницу.

Стрельцы расценили это не как силу новой царицы, а как ее слабость. Сильные – прощают, а не гневаются на своих неразумных подданных. Слабые же, боясь их, хватаются за кнут и топор. А раз власть слаба, значит, ее можно свалить. Времена Смуты не были еще забыты.

Подливал ли в этот костер, свое масло хитрый Лефорт, подкидывал ли он туда сухого хвороста, это так и осталось тайной даже для царских соглядатаев, но среди стрельцов видели его часто. Однако капитану самого князя Голицына, герою походов на татар в Малороссию, имеющего среди своих однополчан и стрелецкой верхушки кучу друзей, поставить в вину это было нельзя.

А брага стрелецкого бунта дозрела и ждала только своего часа. В этот момент чья-то знающая руку, сыпанула в чан последнюю щепоть хмеля.

Наталья Нарышкина последняя жена царя Алексея, мачеха царя Федора, после его смерти решила по наущению своей родни, что пришел ее час. Ее и ее худосочного сынка Петра, о котором вещал Симеон. О том, что у царя Алексея оставался еще один сын от старшей жены Марии, брат упокоившегося Федора – Иван, впопыхах как-то забыли. Но род Нарышкиных именно этим и отличался. Короткой памятью и не богатым умом. Братец царицы и дядя малолетнего Петра ославился сразу же на похоронах своего царственного сородича. Иван Нарышкин, не долго размышляя, выдал у гроба государя замечание «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов», подразумевая род Милославских. Отходя же от усопшего, он оттолкнул заступившую ему дорогу царевну Софью, так что она упала. Нарышкин же, не обращая внимания на это, взял царский венец, лежавший на бархатной подушке и, возложив его себе на голову, со смехом изрек, что ему он более пристал, чем всем на этом отпевании.

Поэтому зерно бунта упало на вспаханную почву. Милославские прекрасно знали, чего им ждать от этого нового каприза судьбы по имени бояре Нарышкины. Другим заговорщиком был воевода стрельцов Иван Хованский, пустой, невыносимо шумливый человек, которому собственная бестолковость мешала достичь высот власти. Когда-то смещенный с поста псковского воеводы, он был призван к царю Алексею Михайловичу, который сказал ему: «Все тебя называют дураком, но мне такой и нужен» и назначил его на этот пост. Как ни странно для взгляда постореннего, в заговоре был замешан и князь Василий Голицын, опора царицы Софьи, герой турецких походов, любимец стрельцов. Странно для всех, кто не знал его отношений с новым своим советчиком Францем Лефортом, ставшим для него незаменимым в походе к Перекопу. И Иван Милославский, и Иван Хованский, и Василий Голицын имели причины будоражить стрельцов, однако в случае успеха стрелецкого бунта ни один из них не мог взять на себя управление землями на Руси. Душой и головой заговора была Софья, именно Софья, обиженная у гроба своего брата и отодвинутая от трона.

Ранним утром весеннего месяца мая тлевшая искра, наконец, вспыхнула пожаром. Пробка, затыкавшая кувшин с бродившей брагой с треском вылетела из узкого горлышка присяги и воинской клятвы, освободив хмельной напиток бунта. Два всадника, оба из ближнего окружения Софьи, ворвались в стрелецкую слободу с криком: