Андрей Синельников - Пора меж волка и собаки

Весть о смерти Елены Васильевны облетела весь дворец мгновенно. Только Георгий продолжал играть, как ни в чем не бывало. Боги берегли его, для каких-то своих целей. Семилетний Иван, узнав о смерти матери, с громкими рыданиями метался по лестницам и палатам теремного дворца. Наконец он влетел в покой Ивана Овчины и уткнулся в колени своего лучшего друга и любимца матери. Иван гладил его по голове, пытаясь успокоить, хотя у самого на душе кошки скребли. Он прекрасно понимал, что дни его сочтены, что те, кто извел Елену, скоро дотянуться и до него с сестрой и до всех, кто был рядом с молодой княгиней. Кроме того ходили слухи, что в покоях убиенной и во дворцовых переходах мелькали рыжие косы Богинь мщения – Ариний, то ли по его душу пришедших, то ли Еленой вызванных. Но и в том и в другом случае, радости это не сулило, а сулило начало долгой и кровавой свары.

В самом Кремле уже появились люди Василия Шуйского. Василий был стар, перевалил за шестой десяток, но умом и телом был крепок. Недавно женился на двоюродной сестре Великого князя Ивана, дочери Ордынского Хана Петра и потому считал себя Великому князю ровней. Тут же ошивался и князь Иван Бельский, потом князей Белозерских, из самых старых медвежьих родов. Знал Иван Овчина не к добру все это. Знал и оказался прав. Ровно через неделю, не дав даже сороковины справить, люди Шуйского и Бельского скрутили бывшего княгинина любимца и запихнули в цареву тюрьму, где и уморили голодом. Сестру же его, мамку князя Ивана – Аграфену Челяднину сослали в Каргополь и постригли в монахини, не смотря на слезы ее питомца. Однако это были последние слезы маленького Вани, как и предсказала его матери на смертном одре весталка Артемиды. С этих слез отплакал он все свое горе и, закусив губу, стал раскачивать маятник неумолимой мести, спрятавшись за спину Боярской Думы. Только стали замечать люди, как легким облаком мелькала, как бы оберегая его от всех напастей, легкая тень женщины в зеленом боярском платье с огненными волосами, перетянутыми золотым обручем с драгоценным изумрудом необычайной красоты.

Первым сгинул Василий Шуйский, на одном из пиров получивший ковш с отравленным вином из рук слуги некоего волчьего вида с кровавым взором медовых глаз. Затем сгинул в темнице, зачахнув в одночасье, Иван Бельский. Отсекли по ошибке голову дьяку Мишурину, что руку приложил к пострижению Аграфены. И покатилася торба с высокого горба.

На месте сгоревшего Зачатьевского монастыря, что на Остожье, там, где на опушке березовой рощи у Красного пруда стояли кельи сестер, стала появляться неприметная монахиня. Вскорости она, собрав вокруг себя сестер из старой обители, и привлекши новых, заложила новую часовенку поближе к Кремлю на берегу Лебяжьего озера, как бы на островке между Москвой-рекой, озером и речкой Сивкой. Рядом с часовенкой выросло общежитие сестер монахинь и отдельный теремок, отбежавший под прикрытие листвы березовой рощи, что взбегала от озерка на склоны Ваганьского холма. Новые сестры разительно отличались от старых, статью, взглядом несмиренных глаз, а главное умением держать в руках плотницкий топор, а может так же и боевую секиру. С их помощью обитель отстраивалась быстро и надежно, получив пока негласное название Алексеевской, в память митрополита Алексия, наставника Великого князя Дмитрия Донского.

Игуменья монастыря часто стояла службу во вновь отстроенной часовенке, посвященной Богородице. Ее иконописный профиль, напоминающий лики с древних икон в свете колеблющегося пламени свечей казался окруженным сияющим нимбом. Сестры в ней души не чаяли и верили ей безоговорочно. Только дома за закрытыми дверями снимала она с головы черный монашеский платок, рассыпая по плечам свои рыжие косы, и, откинувшись на мягкие восточные подушки низкой оттоманки, попивала из драгоценного бокала тягучее красное вино, невесть каким образом попадавшее сюда. Правда, говорили, что ее четыре слуги знаются с нечистой силой. Иначе откуда у них в глазах такой отблеск смерти, и почему волосы их скорее напоминают шерсть старых матерых волков, почти неотличимую от шерсти волчьих малахаев и коротких накидок, так любимых ими. Да и вообще непонятно, отчего это такая набожная игуменья, держит в женской обители, при себе четырех здоровых мужиков. Однако все это говорилось шепотом, потому, как глядеть в глаза ее стражам, да и ей самой никто не решался, больно уж читался в их взглядах смертный приговор, и по коже пробегали ледяные мурашки вечности.

В один из тихих летних вечеров в сторону обители проскакал одинокий путник, по виду монах или отшельник. Только наблюдательный прохожий мог отметить, что держится этот монах в седле, получше любого ногайца или казака, да под черной рясой угадывалась недюжинная сила, распиравшая крутые плечи, а бычью шею скрывал клобук, надвинутый на самое лицо.

Монах направил коня к домику игуменьи, стоявшему особняком, на краю лужайки. Умело спрыгнул, не опираясь на стремя, заученным жестом придержав под рясой, то ли саблю, то меч. Взбежал на крыльцо и уверенно стукнул в дверь.

За всеми его движениями зорко следили четыре пары глаз. Однако он не высказывал беспокойства и суеты.

– Входи, входи брат. Чего ты там, у порога мнешься. В горницу входи, – раздался звонкий голос, явно принадлежавший хозяйке.

– Войду, коли зовешь. Только вот чего-то я смирения в голосе у святой игуменьи не слышу? – пробасил вошедший, скидывая капюшон.

– А я из себя смиренницу и не строю! И когда это ты меня Микулица в смирении мог упрекнуть? – повисая на шее монаха, выпалила монахиня.

Правда, теперь ее было не узнать. Куда девалась смиренная черная одежда и потупленный взор. На шее у черноризца висела и болтала ногами прекрасная девушка. В зеленом шелковом платье с прозрачными газовыми вставками, какое надевают только в гаремах великого Оттоманского султана. С перетянутой талией поясом из кожи змеи, в тонких сафьяновых черевичках и с высокой короной красно-золотых волос, она сама казалась змей принявшей человеческий облик.

– Погодь, погодь, – монах легко поднял ее в воздух и крутил на вытянутых руках, осматривая со всех сторон как драгоценную игрушку, – Ну точно Малка, – сделал вывод он и бережно поставил на центр стола, стоящего в горнице, – Погодь, погодь. Я щас дорожное сброшу и расцелую тебя в полную силу.

Он сбросил с себя дорожное платье и остался в щегольском коротком кафтане из черного бархата с серебряным поясом, на котором действительно висела кривая половецкая сабля.