Елена Дымченко - Житие борзого. Повести и рассказы

Ну вот бесконечный запой, наконец, закончился. В доме наступила обычная для таких дней зловещая, тягостная тишина.

В тот день Петр, так звали Анютиного отца, протрезвев, стоял на крыльце и как будто пытался что-то вспомнить. Наконец, не спеша, он двинулся к сараю. Открыв скрипучую дверь, он остановился на пороге. Его дочь была там.

Из темного угла послышалось негромкое, сдержанное рычание.

– Анька, поди сюда. – кашлянув, хриплым с похмелья голосом позвал Петр

Вздрогнув от неожиданности, с тревожно забившимся сердцем и побелевшим внезапно лицом, она несмело подошла к нему. Руки судорожно взметнулись к горлу и тонкие пальцы начали нервно крутить верхнюю пуговицу на старенькой, побелевшей от многочисленных стирок, куртке.

Отец молча смотрел на нее. Это тянулось бесконечно – он как будто изучал ее. Взгляд его мутных, слезящихся глаз был, как всегда, мрачен и неприветлив, но ей вдруг показалось, что в них на миг мелькнула неуверенность. Страх бился в ней, как выброшенная рыба на берегу, от прошлой решимости не осталось и следа, она вновь чувствовала себя маленькой, беззащитной девочкой, какой всегда и была. Она загнанно ждала его слов, ей вдруг захотелось закричать, завизжать, затопать неистово ногами, только что бы это невыносимое молчание, наконец, прекратилось. Пусть он ее грязно обругает, ударит в конце концов, но это все же лучше, чем этот тяжелый, неотступный взгляд и молчание, которое лишало ее разума. Но он молчал.

Ну вот он наконец отвернулся и отвел от нее свои страшные, налитые кровью глаза. Кашлянув, он глухо, с трудом проговорил:

– Топор мне нужен.

Ей показалось, что мир треснул и обрушился на нее всей своей тяжестью. Она пошатнулась, лицо исказилось гримасой животного страха.. Казалось, что сердце ее сейчас остановиться, она задыхалась – воздух с трудом вырывался из ее судорожно сжавшихся легких.

– Папочка… – наконец выдавила она из себя, голос ее прервался.

Он, медленно обернувшись,.внимательно посмотрел ей прямо в глаза. То, что он там увидел, ошеломило и заставило его еще пристальней вглядеться. Анюта, отчаянно вцепившись взглядом в его пристальный взгляд, исступленно искала ответ на свой страшный вопрос, казалось она сейчас потеряет сознание. Вдруг что-то дрогнуло в нем, казалось, что он впервые что-то понял. Жалость к дочери мелькнула было в его глазах, но смутившись, он тут же отвернулся и нервно сглотнул и, покачивая головой, горько ухмыльнулся:

– Ду-у-ра, какая же ты все-таки дура. Дров мне подколоть надо.

Сразу просветлев лицом, Анюта на подгибающихся, слабых еще ногах бросилась в глубь сарая за топором. Не поднимая счастливых глаз, боясь все испортить своей рвущейся наружу радостью, чуть дрожащей рукой она протянула его отцу. Взяв топор, он метнул испытывающий взгляд в ее лицо, но наткнулся на опущенный лоб и свесившуюся жиденькую челку. Если бы Анюта в этот миг посмотрела на него, то увидела бы необычно мягкий, несколько удивленный взгляд, которым смотрел на нее сейчас отец. Но она не смела поднять на него глаза. Проверив пальцем наточку, он, повернувшись, пошел было прочь, но, обернувшись, опять остановился.

– Ты б его на улице что ли привязала б, а то в сарай не зайти, да и вообще, – не закончив фразу, он тяжело, с каким-то всхлипом, вздохнул и пошел прочь.

Анюта опрометью кинулась искать веревку, но не в силах совладать со своей радостью, закружилась вдруг в неистовом вальсе по пыльному сараю, который казался ей сейчас самым прекрасным местом на земле. Душа ее пела. Мир был прекрасен. Она была счастлива. Сорвавшись было на самое дно отчаянья, ее душа вдруг легкой птицей взметнулась в самую ввысь и парила на недосягаемой высоте. Она не только спасла Беленького от самого страшного, что с ним могло бы случиться. Но теперь, как ей казалось, теперь начнется совсем другая, счастливая жизнь. Она каким-то образом почувствовала, что отец больше не опасен для собаки, что он не тронет его никогда. Эта уверенность, а также сознание того, что именно она каким-то образом сделала это. наполняла ее гордостью и счастьем.

Поспешно роясь в темных, пыльных углах сарая в поисках веревки, она предвкушала радость Беленького от прогулки. Ей приятно было сознавать, что эту радость доставит ему именно она и, может быть, из чувства благодарности к ней, Беленький станет, наконец, более ласковым. Ведь должен же он, наконец, понять сколько она для него делает – это было бы справедливо.

Найдя, наконец, в самом дальнем углу длинную веревку, она привязала один конец к железной скобе, вбитой в стену, а другой продела в колечко ошейника и крепко затянула.

– Пойдем, Беленький, пойдем гулять, – чмокнув его в лоб, она тихонько потянула веревку.

Коротай даже не поднял головы.

– Миленький, ну пойдем, – стала уговаривать она его, уже сильнее потянув веревку на себя.

Он поднял голову, но остался лежать.

– Ну что ж ты лежишь, пойдем во двор, тебе понравится, – она почти плакала.

Она не понимала, почему он не бежит радостно на улицу. Она не сомневалась в том, что возможность прогулки должна радовать его, а он даже не хотел вставать. Не зная, как же убедить его встать, она, присев, обняла его одной рукой за шею, а другой гладя его по голове, стала шептать ему прямо в ухо:

– Беленький, ты не бойся, он тебя не тронет. Он только пьяный дерется, а когда трезвый – он тихий. Ну пойдем, пожалуйста, ну пожалуйста.

Выпрямившись, она уже сильнее потянула веревку и он, наконец, встал.

– Ну вот умница, молодец! Ну пошли, пошли.

Она медленно задом пятилась к выходу и настойчиво тянула его за собой. Нехотя он двинулся за ней.

В дверях он снова остановился. Яркий свет, от которого он отвык, резал ему глаза. От свежего воздуха закружилась голова, ноги неожиданно стали ватными, он почти не чувствовал их. Опустив вниз отяжелевшую вдруг голову, он стоял, пошатываясь, в дверях. Девочка, не понимая почему он опять встал, была раздосадована. Ей так хотелось увидеть его радость, благодарность за ее подарок. Она часто представляла себе, как выведенный ею во двор, он будет весело бегать, радостно лаять, ловить собственный хвост, как это делали другие собаки. А он даже не хотел выходить.

– Ну что ты опять встал, – раздраженно сказала она и резко дернула веревку. Ей вдруг захотелось ударить его, обругать. Впервые ощутив подобное желание, она тут же устыдилась себя, она почувствовала себя плохой, злой, ведь он так болел, наверно, и сейчас ему плохо, а она злиться на него. Раскаянье бросило ее к собаке, и порывисто обняв его за шею она стала целовать его в морду, приговаривая:

– Миленький, прости, прости меня, пожалуйста, я больше не буду.

Обнимая его она почувствовала, как он дрожит всем телом.