Борис Акунин - Счастливая Россия (адаптирована под iPad)

Шел Филипп – тер мокрую ладонь о брючину. Сейчас придется начальнику руку жать. Он и раньше заходил к Шванцу в кабинет, как к тигру в клетку. А сейчас и клетки не будет. Просто он, Бляхин, – и тигр. Случись что, не выскочишь, и никто не вызволит.

Проход по нескончаемому коридору был, как в плохом сне – долгий и бесшумный. Под ногами ковровая дорожка, двери по обе стороны кожаные, мягкие, и за ними опять-таки тишина. Это потому что в энзэ всюду тамбурная система, с двойными дверьми: арестованного завести в междверный закуток, передержать, а если крики, то не слышно. В допросных комнатах, правда, никого особенно не мордуют, на то есть «Кафельная», но, бывает, заистерит кто или следователь наорет, а тамбур гасит все звуки, никому никакого беспокойства. По-умному устроено.

За допросными, после поворота, начались двери с двузначными номерами, где работают оперуполномоченные. Младшие сидят по трое-четверо в комнате, обычные вроде Бляхина по двое, старшим положен отдельный кабинет, маленький, но персональный.

Еще вчера Филипп не побежал бы к начальнику, как собачонка. Нарочно зашел бы сначала к себе, газетку б почитал или что. Так себя поставил – с достоинством. Но сейчас было не до гонору. Очень возможно, что Шванц приказал на проходной отзвонить, как только Бляхин вернется.

Поэтому заскочил в свой тринадцатый (плохое число, не к добру) на полминутки – снять шинель с фуражкой да причесаться.

Поглядел на себя – будто чужим глазом, со стороны.

Каков ты собою, Филипп Панкратович Бляхин, на переломе всей своей жизни?

А вот каков: военный человек при портупее, обтянувшей умеренное пузечко, с белесым зачесом на левую сторону – прикрыть плешастое место. Глядит тревожно, растерянно.

Хорошо хоть соседа, лейтенанта Бабченки, не было. В командировку он уехал, в Среднюю Азию, раскрывать недобитых басмачей. Хоть бы они там его грохнули, басмачи. Скользкий тип этот Бабченко. Вечно по бляхинским ящикам шарил. Филипп для контроля там волоски приклеивал. Как ни вернешься, проверишь – рваные. Может, Бабченко сам инициативу проявлял, а может, Шванц ему поручил. При этом у самого Бабченки в ящиках всегда пусто (Бляхин тоже заглядывал, а как же). Даже если в сортир выходит, все папки и бумаги в свой сейф запирает. Короче, гнида.

На кого это я похож, спросил себя Бляхин, подтягивая ремень. На собаку, вот на кого. Которую охотник пустил в медвежью берлогу, она, дура послушная, сунулась, медведя подняла, он вылез, когтистый-косматый, собака обернулась, а охотника нету. Одна она. Выпутывайся как хочешь.

Когда Шванц пронюхает, что Патрон уже не поднимется, тут мне и карачун, уныло подумал Филипп.

Перекрестился – опять хорошо, что Бабченки нет – и пошел.

У начсостава свой коридорчик, всегда неосвещенный. Шванц его «слепой кишкой» называет. Он любит шутки шутить.

Там как? Сначала, слева и справа, кабинеты двух помна́чей. Потом направо сидит замначотделения капитан госбезопасности Гжиб (пустое место, Шванц из него веревки вьет). Налево – канцелярия, где всегда грохочут пишмашинки, будто целая пулеметная команда. А в торце солидная дверь, сафьяновая, цвет «бордо», с табличкой, золотом по черному: «Начальник отделения». Раньше, говорят, фамилию вешали, но за последний год начальников поменялось уже трое, и все по-нехорошему. Филипп был уверен, что и Шванц пробудет недолго – Патрон поставленную задачу выполняет железно. Но теперь получалось, что Патрона нет, а Шванц остался.

В наружную дверь стучать проку не было – не слышно. Бляхин вошел в темный тамбур, побренькал специальным медным колечком о медную же ручку.

– Входи, Бляхин, входи! – раздалось с той стороны.

Как догадался? Перископ у него, что ли, за коридором подглядывать? А черт его знает. Может, и перископ.

Шванц, как обычно, не сидел, а расхаживал. Раньше Филипп думал – чисто котяра на мягких лапах. А сегодня поежился: тигр, как есть тигр.

Он, Шванц, и на допросах тоже редко садился. Ходит, ходит за спиной у арестованного, а тот шеей вертит, косится.

Шванц был еврей, а они, известно, нация моторная. Не могут без движения.

На совещании или на собрании, где не походишь, начальник всегда быстро-быстро на листочках рисовал. Одно и то же – мартышек, но все время разных и очень ловко. То на дереве, то вверх ногами, то они друг у дружки блох ищут, то сношаются.

С виду капитан госбезопасности был нестрашный. На еврея вовсе непохож. Даже картавил не по-ихнему, а как-то по-детски или, наоборот, по-стариковски – пришепетывал. Круглолицый такой толстячок, форма на нем будто пижама. Нос пончиком, сочный рот всегда в улыбочке, маленькие голубые глазенки через очки лучатся, помаргивают.

Но сейчас Шванц улыбку убрал, лысый лоб собрал участливыми морщинами.

– Ну что он?

– Плохой…

Закручинился:

– Эх-эх, шочувштвую.

Шепелявил капитан не всю жизнь, а только последние три месяца – сам говорил. Мост ему неудачно поставили. Шванц про это смешно рассказывал: «Я потом дантисту тоже зубную операцию сделал. Вредитель он оказался. Теперь сидит на нарах, корочку в воду макает, деснами перетирает». У него выходило «дантишту жубную операцию шделал».

Потом-то Филипп привык, даже перестал эту шепелявость замечать, а сначала сильно напрягался. Например, когда знакомились. «Я, – сказал новый начальник, – вообще-то по метрике не Шоломон Акимович, а Шломо Акивович. Фамилия моя по-немецки ожначает „хвошт“, чем шобака вертит, но шлово это ишпользуется похабниками для обожначения мужского инштрумента. А пошкольку фигурой я похож; на небольшого шлона, то Шломо Шванц – это Шлоновый Хер. Хорошее имя, товарищ Бляхин. И, шкажу тебе по шекрету, вполне шоответштвует моей анатомии».

«Шочувствую» – а по сошуру видно, что ничего он не сочувствует, и Бляхин, исправляя свою оплошность, прибавил:

– Профессор говорит: ничего, сдюжит. Выздоровеет. Нескоро только…

– Само собой. Большевистская порода крепкая, – кивнул начальник и сразу, будто с облегчением, перестал морщить лоб, заулыбался. Так ему было привычнее. – Ладно. Я тебя позвал не только про здоровье товарища завотделом ЦК спросить. Хочу поручить тебе, Бляхин, большое дело.

Шванц всех сотрудников называл на «ты», а они его по-разному. На «ты» – только зам, помощники и старшие оперуполномоченные, из простых оперов один Бляхин. Капитан на первой беседе сам предложил: давай, говорит, по-свойски – сегодня я у тебя начальник, завтра, глядишь, ты у меня. Вроде приветливо сказал, как товарищ товарищу, а в то же время с намеком: мол, знаю, неспроста тебя ко мне приставили.

До сих пор начальник держался с Бляхиным, считай, на равных. Даже в столовую несколько раз вместе ходили. Но с сегодняшнего дня так больше не будет. Это Филипп сразу скумекал – по слову «поручить». Раньше ему, назначенцу из ЦК, капитан не стал бы ничего «поручать». Максимум – попросил бы. Правда, однако, и то, что ни к каким большим делам Бляхина пока что не подключали – только бумажки сортировать да отчеты переписывать.