Иван Уханов - Поцелуи на ветру. Повести

– Когда же мне ходить? Вечерами то в библиотеку бежишь, то в институт.

– Это предание о любви. Коль они поклялись любить друг друга, то даже после смерти невозможно расстаться…

Мы подошли к дому, сели на скамейку и надолго замолчали. Прежнего разговора, легкого и веселого, как-то не получалось теперь – после поездки в лесничество.

Предупредительно кашлянув, из темноты вышла Анастасия Семеновна и спросила, лишь бы голос подать:

– Не спите?

– Тебя поджидаем, мам, – ответила Светлана.

– А то уж… – не поверила ей мать и, помолчав, с улыбкой сказала: – Ну, ладно, сидите… А я пойду. – Она продолжительно посмотрела на голубоватый слиток луны, вспоминая что-то далекое, свое. У калитки повернулась и добавила из темноты: – Глядите, Андрей Васильевич, миленький… Цветочка у меня теперь – разъединственная радость.

Что-то мучительно-неразрешимое легло мне на душу. Когда Анастасия Семеновна ушла, я сказал:

– Мне, наверное, лучше уехать.

– Зачем? – грустно-удивленно шепнула Светлана. – Так скоро…

– Просто… понимаешь, я… Я боюсь полюбить тебя.

– А что тут страшного?.. Мне гораздо страшнее. Вот пришли мы в клуб, а там сплетники зашушукались обо мне. С одним парнем, дескать, переписывается, а с другим в кино ходит.

– Вот и нужно… от сплетен тебя огородить.

– Не знаю, – помолчав, сказала Светлана. – Только с тобой я не чувствую себя плохой, в чем-то виноватой… Колю я ждать посулила и дождусь. Но… у меня, понимаешь, ничего такого… такого сумасшедшего, как у нас вчера в лесу… такого у меня никогда к нему не появлялось…

– Светлана…

– Что, Андрей? – тихо и тепло отозвалась она.

– Да ничего… Просто имя у тебя светлое, мягкое, как твои волосы… Светлана… Светляна, Лен… Ляна, – шептал я, поглаживая ее шелковистые волосы.

– У тебя тоже хорошее имя, Андрей… А мама и дедушка сказали, что ты простой и трудолюбивый.

Темное на фоне белой блузки лицо Светланы было таинственным.

В тот вечер я опять не сдержался и поцеловал ее, а когда попробовал объясниться, она приложила к моим губам свою ладонь. Да, какие бы слова я ни говорил, они не смогли бы оправдать нас, лишь огласили бы неправедные, как мне тогда казалось, наши действия. И Светлана будто упрашивала меня молчать, и сама молчала, в поцелуях ответно никак не проявляя себя. Но однажды после горячего объятия она отшатнулась от меня. Глубоко и тревожно дыша, и, захлебываясь от волнения и торопливости, зашептала:

– Господи, да что это мы делаем?! Никогда у меня такого не было…

– И у меня…

Надо было, однако, опомниться, пересилить себя, унять, наконец, уехать из Сосновки. Или высказать все напрямик, высказать Светлане, Анастасии Семеновне, Семену Емельяновичу. Пусть знают…

Раза два по утрам ездил на велосипеде в лес – копнить сено.

В дневные часы рылся потихоньку в своих конспектах, думая совсем о другом, – о вечере. Мы шли в Светланин цветник и садились там, на скамеечку, заслоненную от неба и от улицы живым пологом лопушистых вьюнцов. Стоило Анастасии Семеновне выйти на веранду и окликнуть темноту, как Светлана быстро и весело отзывалась: «Здесь я, мам! Тут мы»… После чего Анастасия Семеновна спокойно шла почивать, доверяя нам друг друга, веря нам. Случалось, мои руки делались непослушными, Светлана тут же отстраняла их, вставала со скамейки и, выйдя из цветника на лунный свет, озабоченно смотрела на свои наручные часики.

Иногда мы подходили к колодцу, вытаскивали за веревку опущенный в холодную воду бидон с молоком и пили из него по очереди. У изгороди, точно клочок звездного неба, пестрела черная, в белых кляксах корова. Ее вид и шумное, теплое дыхание сулили молочное изобилие. Очень земное это ощущение – пить молоко коровы, что стоит перед тобой.

– Скоро ты уедешь… – увильнув от поцелуя, однажды грустно, как-то отрезвело-задумчиво сказала Светлана.

– Я напишу тебе, буду писать… А ты ответишь?

– Да… то есть как? Писать сразу двоим? – Светлана посмотрела мне в глаза. – Кто ж так делает?! Да и есть там… без меня в городе девчат полно…

Она ревновала меня, а я ее. Я досадовал, что она успела зачем-то обзавестись Колей.

А она ревновала меня к городу, где, как ей мерещилось, у меня десятки друзей и подруг. И я горячо бросился как-то рассказывать ей о неуютном своем городском житье-бытье, о том, как тяжело и одиноко бывает в многолюдном городе, особенно весной, особенно в какой-нибудь субботний апрельский вечер.

Остро и свежо пахнет талой землей, сырым деревом, печным теплом нагретых за день кирпичных домов. Вечерняя прохлада уже не переходит в морозец, не стеклит лужицы, как на деревенской улице, а только сгущает, подсиняет воздух, насыщая его жаждой встреч любви, какой-то вокзально-острой грустью. Торопятся такси, снуют парочки – все спешат и, конечно, знают куда. И в этом движении людей и машин видится тайный сговор скорее разойтись, разъехаться по заветным местам, оставить улицы пустыми. И как плохо в такой вечер тому, кто не спешит, не знает, куда и к кому спешить, кто со стороны чутко наблюдает, как проносятся мимо тысячи чужих радостей.

Стоишь и смотришь на прохожих, на кокетливых в своей весенней раскованности девушек, на ласково-задумчивых, отдыхающим шагом идущих женщин. И коришь себя, почему нет среди них единственной, друга. Какая-то мирная ревность охватывает тебя. И такое ощущаешь даже в те минуты, когда рядом хорошенькая сокурсница. Испытываешь легкое, приятное чувство, какое бывает, когда идешь по людной улице в удобном красивом костюме, с букетом свежих цветов. Но хочется еще что-то чувствовать, хочется искать и разгадывать в ней, празднично-веселой и умиленной, что-то будничное, надежное, ясное, принадлежащее только ей и так нужное тебе. Ищешь и не находишь. А после, случайно встретив ее с другим, переживаешь и боль утраты, и одновременно какую-то смутную радость за нее: вот и нашелся ей ровня по вкусам и духу!

Но тут же почему-то завидуешь ей, ненавидя в себе то, что делает тебя одиноким, а значит, независимым, свободным. Потом вновь гордишься этим и ни о чем не жалеешь: что случилось – к лучшему.

– Как же так – завидуешь, а сам гордишься? Чем? Одиночеством своим? – не поняла Светлана.

– Свободой… Тем, что не какой-нибудь, а взаправдашней любви хочется.

Рванулось из души: «Давай увезу тебя в город, устрою на работу, учиться будешь?! Пока в общежитии поживем, потом квартиру дадут».

Но я молчал. Мне по-мужски было неловко, совестно перед Колей, а также перед самим собой – тем далеким солдатиком, который в такие же лунные ночи, лежа под суконным одеялом казарменной постели, мечтательно глядел в окна на звезды и с нежностью думал о той единственной, свято веря, что и она думает о нем. И каким чудовищным ударом явилась для него весть, что он обманут! Как долго носил он в себе рану, как медленно заживлял, оздоровлял свою будто выеденную душу. Как гнусен и не прощаемо подл виделся ему тот парень, который, пользуясь его отсутствием, сманил девушку.