Иван Уханов - Поцелуи на ветру. Повести

Семен Емельянович сел, заплескались аплодисменты, особенно звонкие возле моего уха, где сидела Светлана. Она наклонилась ко мне и шепнула:

– Про такое дедушка даже мне не рассказывал.

А пионервожатая уже носилась по луговине, позвала меня и Светлану за стол, к старикам. Я оказался на скамейке рядом с Семеном Емельяновичом.

– Ох, давненько столь не говорил. Больше молчком живу, – растроганно сказал он мне, обтирая ладонью красную лысину.

Анастасия Семеновна залезла в карман его пиджака, вынула пакетиком сложенный носовой платок.

– Спасибо! – Старик обрадовано схватил его. – Вот как упарился. Тяжело это… Начни память ворошить, тут вся жизнь к тебе собирается. Чего хорошего вспомнить. А войну-то. Как добры молодцы, в землю полегли? Говорить про то – что камни ворочать…

На поляне затевался концерт. Две девочки спели ласковую песню о березке. Тут же из заднего ряда вышла, будто выплыла русоволосая девочка в белом платьице до пят и нараспев прочитала притчу о русской березе – дереве крестьянском:

– …и все в ней есть: и бабий ситцевый платок, и холщовая рубаха, и курочка-ряба, и молоко. Береза белая, но в ней и черный хлеб, и домотканые штаны с латками, и дедовская седина.

– Ишь ты как! – облизывая сизые губы, Семен Емельянович захлопал отвыкшими от такого занятия большими, землистого цвета ладонями.

Чтеца сменили музыканты. Духовой оркестр, состоящий всего из шести инструментов, смело, хотя и неслаженно заиграл старинный вальс «На сопках Маньчжурии». Он звучал здесь, на лесной поляне, как-то по-особому трогательно, словно звуки рождались не в духовых инструментах, а наплывали из вековых чащоб бора, были дыханием и голосом его.

Дирижерски помахивая веточкой, пионервожатая пятилась, потихоньку отступала от оркестрантов и оказалась возле стола.

– Разрешите? – повернувшись к нам, сидящим, сказала она, глядя мне прямо в глаза.

Я шустро вскочил со скамейки, подхватил Ксению Ивановну за талию, и мы понеслись по поляне, приминая мягкую, скользко-сочную траву. Алыми взмахами заплескался от ветра широкий подол ее платья, пузырем встала дедовская рубаха на моей спине. Откинув голову и полуприкрыв глаза, Ксения Ивановна наслаждалась танцем. Легкую, невесомую, я вел, почти нес ее на руках по кругу, благодарно вспоминая полковой клуб, где солдату с солдатом всегда удобнее было танцевать вальс, а не что-то другое: добрая, нежная, грустная его музыка создавала иллюзорное впечатление, что в твоих руках будто не сослуживец в гимнастерке, а далекая твоя любимая подруга в своем вечернем – зажмурь глаза и вспомни! – самом красивом в мире платье.

– Вы легко танцуете. Приходите со Светой к нам в Челюкино, – сказала Ксения Ивановна, возвращая меня по окончании музыки к столу.

Я сел на скамейку, вытирая рукавом рубахи пот со лба. Семен Емельянович посочувствовал:

– Танцульки вечером хороши, при луне. Бывало, ух!

Старик лихо потряс поднятым кулаком, будто, сидя на облучке, погонял вихрем летящую тройку вороных. Увидев, что юные его шефы выстраиваются в походную колонну, он заспешил к ним – проводить.

– Барабанщик, вперед!.. Отряд, на месте шагом марш! – командовала пионервожатая.

– Вот тоже девка пропадает, – глядя на нас, негромко, со вздохом сказала Анастасия Семеновна.

«А почему „тоже“? Кто-то еще пропадает, кроме этой Ксюши?» – хотелось спросить у нее.

– Да и кого тут в лесу найдешь? Путевые парни по хорошим дворам разобраны, – пояснила она.

– Находила, да… обожглась, – без сочувствия заметила Светлана, глядя вслед удаляющемуся отряду. – Была замужем, но разошлась. И сюда, в лес, специально направление в училище взяла. Говорит: подольше бы не видеть мужчин! А сама, как погляжу, не против бы…

Маленькие красивые ноздри Светланы напряглись, выдавая ее душевное волнение. Мать участливо заглянула дочери в лицо и улыбнулась:

– Ай, приревновала?

– Кого? – напыжилась Светлана. – Скажешь тоже…

– Ох, Цветочка. Вся ты в батеньку своего, – добродушно, с каким-то милым, желанным укором заговорила Анастасия Семеновна. – Тот тоже, бывало, чуть что, – и уж ноздри раздувает. От ревности прямо-таки безумцем делался… Вот неудобно при вас-то, Андрей Васильевич, говорить такое… Но вспомнить – смех и грех. Кондуктором я одно время устроилась на местном поезде. Через двое суток на третьи. Удобная работенка. Съездила в рейс – и два дня дома… Так он меня, мой Егор-то, царство ему небесное, донял расспросами да подглядами. Втемяшил себе: кондуктора – свободные, путейные женщины, целый вагон у них всякого народа, мужики – на выбор… И вот до чего дошло. Однова ночью залез на крышу вагона, веревку к трубе привязал, а другим ее концом себя опоясал да и сполз по крыше, завис напротив кондукторского окна, чтоб поглядеть, чем мы занимаемся. Ну, а чем мы занимаемся… То убираем, чистоту наводим, то людей чаем угощаем, то сами чай пьем. То вяжем, то дремлем по очереди с подружкой. Нет, вы только помыслите себе: поезд мчится, а он, чумовой, на всем ходу летит на своей веревке по ветру, дежурит… Просифонило его, в постель слег. Грудь у него без того слабая, стреляная, а тут такое испытание… Лечу его, выхаживаю, да и поругиваю: где ж тебя летом при такой теплыни угораздило так шибко застудиться?! Тут он мне и давай руки целовать, да и рассказывать, да прощения просить за глупую свою ревность – как три смены подряд в рейсы со мной тайком катался.

– К чему ты все это? – нахохлившись, буркнула Светлана.

– К тому, – с многозначащим намеком уведомила Анастасия Семеновна и смолкла, опустив голову, разглаживая морщинистыми пальцами подол своего старенького платья. – Я пошто отца-то вспомнила? – помолчав, заговорила она уже мягко и весело. – Он хоть и чудил, зато отчаянный, горячий-то какой был. Шутка ли: двести километров на крыше отмахать! Ему лишь бы сердце утешить, у человека душа рвалась, кипела… А нынче, поглядишь, как-то спокойно у вас любовь поживает. Все по полочкам раскладываете. А коль не ставится, то сразу шырх-пырх – и в разные стороны. Каждый только свою прихоть тешит, как бы друг для друга не перестараться, гонорок свой не зашибить… Самолюбцы. Строптивы, но по мелочам, а в главном… – Анастасия Семеновна развела руками. – Вот ты тиликаешь: «Коля, Коля, Коля!». А ведь до твоего Коли всего-то два часа самолетом…

– Хочешь, чтобы я к нему полетела… любовь свою караулить? Подглядывать, навязываться? – Светлана свела в щелки глаза и гордо отвернулась.

– Вот, вот. Я тебе о людской жизни, а ты опять со своей бухгалтерией: кто больше кому должен. А любовь на счеты не кинешь. Она – такой ералаш, что, бывало, и понять ничего не поймешь.

– Ну, кто с ералаша начинает, тот потом… сводится да разводится. Надо наперед думать.