Илья Бушмин - Цепная реакция. Сборник

Богданов выпил одну кружку, исключительно в дань памяти былым временам, когда они сидели здесь вдвоем с Курилиным, а позже, когда присоединился новичок, втроем, и просто коротали время. Устраивали себе небольшую подзарядку между ежедневной рутиной работы в подземке.

Он вспомнил Курилина и его жену, которую видел лишь пару раз. Ничего путного из брака у покойного друга так и не вышло. Зато сейчас где-то на юге России живет девушка, продолжавшая род Курилина, потому что в ее жилах течет его, отцовская, кровь. Потом Богданов подумал о Гущине и невольно усмехнулся. Он надеялся, у парня все будет хорошо. Парень, конечно, придурок, но со временем что-то из него вполне могло получиться.

Непонятным оставалось только одно. Что получилось из самого Богданова.

У двери Полины он стоял через сорок минут. По пути к ней Богданов много думал. Репетировал слова, которые скажет ей. Он собирался продолжить разговор, который оказался у них последним. Полина была неглупой женщиной, а еще ему с ней было спокойно. Возможно, это и есть то, к чему нужно стремиться в его возрасте?

Полина открыла дверь с улыбкой на лице, но улыбка стерлась, когда она узнала Богданова.

– Ой, – растерянно сказала Полина.

– Извини, что я без звонка. Я тут просто… Ну, понимаешь… Я долго думал над тем, что ты мне тогда сказала. И я, наверное, мог бы попробовать… Ну, если ты не против…

– Вить, – сказала Полина, и это звучало так, словно она хотела сказать нечто вроде «Пожалуйста, замолчи». Богданов замолчал. Тогда Полина повторила: – Вить… Я думала, ты… пропал. Совсем. Я не одна сейчас. У меня… ну, мужчина. Понимаешь?

– Черт, – отозвался Богданов. – Неловко получилось.

– Наверное. Ты это… Прости меня.

– А говорила, что у тебя нет шансов, – Богданов улыбнулся и, повинуясь секундному порыву, поцеловал Полину в щеку. – Удачи тебе. Искренне.

Хорошо хоть, цветы не купил.

Зато по дороге домой купил пива. Расположившись на своем продавленном диванчике, Богданов приглушил свет и взял в руки гитару. Он забренчал – осторожно, перебирая струны кончиками пальцев – одну из любимых рок-н-рольных песен юности. Ушедшего времени, когда все было понятно, легко и просто. Позади были лишь мечты, а впереди – вся жизнь.

Шторм на скалистое побережье налетел стремительно, за считанные минуты.

Волны, ревя и пенясь, налетали на холодные острые скалы. Где-то вдалеке верещали чайки – их пронзительные крики пробивались сквозь рокот волн. Ночное небо было затянуто тучами, лишь иногда где-то далеко на западе сквозь черную пелену тоскливо пробивался, чтобы снова исчезнуть, еле заметный лик луны.

Отряд пробирался по узкой извилистой прогалине вдоль груды валунов. Дул и свистел пронизывающий ветер, и все бойцы кутались в шинели и придерживали фуражки, чтобы их не сорвал порыв ветра с моря. Под сапогами тихонько похрустывали камни. Семь вооруженных человек двигались змейкой, один за другим, пригибаясь и стараясь производить как можно меньше шума, хотя благодаря шторму они почти не рисковали быть застигнутыми врасплох.

Задача была другая. Застигнуть врасплох должны были они.

Щербаков, крепко сжимая винтовку в потных от напряжения руках, следовал за Прогалиным. Серая и сутулая спина лейтенанта маячила перед глазами, указывая дорогу в этой кромешной тьме среди прибрежных скал. Вот Прогалин остановился, и за его плечом Щербаков разглядел лицо капитана.

– Прогалин, – тихо скомандовал капитан и кивнул вперед.

Лейтенант пригнулся еще ниже, скрючившись почти вдвое, и исчез впереди, за очередным серым валуном. Щербаков шагнул на его место, а сзади его подпирали остальные члены отряда – боец чувствовал их спиной.

Они были в паре десятков метров от обрыва высокой скалы, за которым бушевало море, но редкие капли морской воды долетали и до их убежища. Капитан быстро посмотрел на часы, щурясь, чтобы разглядеть стрелки на внушительном циферблате.

Часы были наградными. О командире Щербаков знал немногое, но то, что знал, вселяло уверенность, что за капитаном было, как за каменной стеной. Фронтовой разведчик, дошедший до Берлина, а после разгрома фашистов еще три года выполнявший специальные поручения на Дальнем Востоке, говорить о которых было запрещено – поручения были совершенно секретными.

– Десять, – проговорил, как прорычал, командир. Он обратил волевое, обрамленное резкими морщинами, лицо к бойцам, и Щербаков невольно приподнял ствол винтовки и стиснул челюсти, чуть выдвинув нижнюю вперед – чтобы выглядеть решительнее. Чтобы, как командир.

Еле слышно – на скалы обрушилась очередная череда ревущих волн – зашуршали камешки, и Прогалин вернулся.

– Они там, – еле слышно выдохнул он, обращаясь к капитану. – Сколько, не знаю. Я увидел троих.

– Вооружены?

– Если только пистолеты. Больше ничего не видно. Товарищ капитан… у них эти, костюмы. Водолазные. И баллоны.

Капитан нахмурился, что-то обдумывая, и кивнул.

– Так, – он обратился к бойцам. Командир шептал, но его решительный голос в ушах Щербакова звенел набатом. – Никому не дрейфить. Это враги. Диверсанты. А мы бойцы НКВД. И сейчас мы здесь защищаем Родину. Всем ясно?

Капитан-фронтовик всегда говорил «НКВД», хотя сейчас их ведомство именовалось совсем иначе – министерство госбезопасности (МГБ).

Все закивали, выдавливая из себя тихое, но решительное «Так точно». Щербаков поступил, как и все остальные. А в его ушах прозвенело: «Диверсанты».

Неужели самые настоящие диверсанты? Здесь? Откуда?!

– Щербаков, Махеев, остаетесь со мной, – бросил капитан. – Прогалин, я захожу с правого фланга. Ты забирай остальных и заходи с тыла. Вам пять минут, чтобы занять позицию. Хватит?

– Так точно, товарищ капи…

– Выполнять, – перебил, как отрезал, капитан и выудил из кобуры табельный вороненый ТТ.

Прогалин кивнул троим бойцам, первым устремляясь назад. Через несколько мгновений их спины исчезли за валунами.

Щербаков представил, как сейчас волнуется мать. Два часа назад он собирался уходить со службы, но потом в отделе зазвонил телефон. Нервничавший и пыхтевший трубкой капитан ждал этого звонка. Он говорил отрывисто, резко и односложно, и понять что-либо было нельзя. После чего командир приказал всем оставаться на своих местах, никому не уходить домой, а сам исчез. Что происходило, никто не понимал. Но час назад капитан вернулся и велел всем вооружиться для ответственного спецзадания.

Если бы мать слышала это – полезла бы к Щербакову, чтобы перекрестить его. Она норовила поступить так каждое утро, когда он уходил на службу, а Щербаков каждое утро осаживал ее резким: «Мама!». Возможно, дело было в научном коммунизме, лекции по которому им читали в красном уголке и на партсобраниях. А может быть – в отце, которого мать точно так же осенила крестным знамением, когда он уходил на фронт и когда Щербаков, тогда 8-летний пацан, и его брат Вася видели родителя в последний раз.