Илья Бояшов - Кто не знает братца Кролика!

– Если хоть один Лот проживает в Америке, – говорю, игнорируя реплику, – а их, без сомнения, тысячи – бомбить жалко.

– Значит, торжество мамоны предопределено? – гневно вопрошает поручик, в запальчивости раскидываясь козырями. – Пусть расползется зло? Пусть трубит о победе своей? Из-за одного какого-нибудь там паршивого святоши будем терпеть всякую сволочь?

– Думаю, не стоит делить мир на Лотов и негодяев, – мягко замечает Портос. – Есть ведь еще масса тех, кто, так сказать, несет в себе одновременно черты и святых и грешников…

– Хорошо! Может ли нести, как вы выразились, в себе черты святого биржевой спекулянт? – вскипает поручик.

– Теоретически, дорогой Робеспьер, на дне души самого бессовестного субъекта вполне допустим остаток химического состава, называемого нравственностью. К примеру, такой реагент как жалость! Опять-таки, не к абстрактным жертвам, которых он надувает, даже не видя, не зная их, а к вполне реальной нищенке или к покалеченному ребенку.

– Протестую, ваша честь! – не унимается Юлик. – Берия брал детей на колени. Трогательные истории из жизни людоедов! Заявляю: добреньких бандитов не существует. Исключение – вечно живой Ильич.

Васенька к месту упомянул бригадира-грузчика, не сдающийся Кролик – менеджеров строительных фирм. Клянется: все они – уже по роду деятельности – неисправимые подлецы! И здесь я неожиданно вспоминаю, как столкнулся с феноменом – порядочным секретарем комсомольской организации. Его по путевке отфутболили к нам в институт, кажется, с БАМа – он там лесорубов и шпалоукладывателей довел до ручки своей корчагинской мутью. Веселое тогда было времечко: карьеристы плодились молниеноснее дрозофил и мы жили, как люди. Никто к студентам желторотым не лез, не взывал к совести и коллективизму. Благодать творилась на факультете: а все потому, что нами управляли мерзавцы. Но вот появился порядочный – и в безмятежную «Вислу» (всего-то и перескочить дорогу) постучались проблемы. Какая там кружечка пива! Самое отвратительное: все его идиотские инициативы, загибоны и выходки проистекали от чистого сердца. Что может быть ужаснее бескорыстия? Ведь он того добился, что я по сей день готов от любого такого сердца шарахаться, как от очередной Конституции. Всегда что-нибудь устраивал, мерзавец, всех держал в напряжении: носился с инициативами насчет уборки дворов и лестниц по воскресеньям. И ведь вынуждены были слушаться: таскали мешками ботинки и свитера, когда в очередной раз израильтяне били палестинцам морду. В меня на всю жизнь врезался эфиопский голод – тонна сухарей в коридоре у дверей деканата – нешуточная вещь. А все потому, что он опять поклялся куда-то наверх, и ведь радостный такой прибежал – объявить о сборе – юноша бледный с глазами горящими. Все мусорные бачки по Миллионной потом были заполнены. Голуби с воробьями рехнулись от счастья.

Его ведь, единственного, хотели отмазать от сапог и шинели. Не на того нарвались! Деды-революционеры с кафедры Научного коммунизма, которые тянули его к себе в синекуру, озверели от такой наглости. Правда, забросили паршивца не на Таймыр, куда он слезно просил, а в самый центр народной Германии, но ведь и там, сукин кот, не успокоился: растолкал локтями товарищей. Лучшим стрелком заделался в танковой части. И, разумеется, порядочным секретарем. А вот следом пошли совсем серьезные вещи. Огляделся он там, задумался – и подал рапорт насчет «интернационального долга». За весь экипаж, по старинке, убогий, расписался! Начальство от такой замечательной инициативы разгорячилось не хуже бамовских лесорубов. Однако полковники любят стрелять по площадям – и, на всякий случай, позаботились о целой роте. Но самое поганое было еще впереди. Он, как и полагается порядочному , обрадовался! Он вообще радовался, словно дитя, когда его куда-нибудь посылали – на БАМ, в «группу войск» или в Афганистан. Как нарочно, перед самой отправкой решили устроить учения. Стал наш герой закрывать люк своего трижды проклятого танка, не удержал – и получил махиной! Пальцы – в лепешку. Пассионария – в госпиталь. Роту – на перевал Саланг.

Комсомольца, конечно, заштопали – но списали вчистую. Так он не изменил убеждениям: умолял, чтобы оставили на службе, рвался принести пользу. Представляю только во всей этой истории лица ребят, которых из-за такой вот искренней сволочи отправили в пекло. Меня в жар бросает, стоит представить, какие у ребят были лица !

– Упаси нас Господь от истинно порядочных людей! – изрекает Зимовский. – Еще Сервантес предупреждал об этом – правда, несколько завуалировано!

Кролик терпелив, но ему ничего не светит. Закусываем прошлогодними листьями салата и допиваем дешевое вино, не замечая дары данайца: пузатый, словно гриб-боровик, графинчик с содержимым прозрачно-чайного цвета, яркие от икры бутерброды и неизвестно откуда взявшийся в «Гноме» мелкий, рассыпавшийся дробью виноград.

После очередного карточного проигрыша Киже вновь превращается в Пьеро – брови домиком:

– Я уже и на парадную согласен – вот до чего докатился! На чердак какой-нибудь! Ну, хоть угол теплый.

Зачем он заводит свою песню? Египетская кошка Дина вновь точит во мне коготки. Пока я бездарно шлепаю картами по столу, помощницу Вия с Большой Конюшенной вполне могут тискать лапы очередного продавца шавермы. Не сомневаюсь – дрянь способна на многое. Подобные дурацкие мысли – словно шарики от пинг-понга: отбрасываешь их – прилетают обратно!

А вот Кролик нисколько не огорчается:

– Господа! Нужны деньги – не стесняйтесь! Жду здесь завтра с восьми утра.

И удалился – как ни в чем не бывало.

Гриб-боровик прощается с коньяком на удивление быстро. Васенька с подсевшим Николаем ударили по бутербродам. Зимовский подбирает виноградную дробь.

– Последняя надежда – муж уберется из города, – не прекращает бубнежку с набитым ртом поручик. – На следующей неделе, вроде, собрался навестить родню в своей долбаной Шепетовке. Неизвестно, отправится или нет. Он ведь и вернуться может с полдороги!

– Отелло удивительно проницателен, – выплевывает в кулак последние косточки актер. – Стоит мавру шагнуть за порог, и прелюбодеяние неизбежно. Вы летучей мышью прошмыгнете в окно!

– В ее квартире исключено! – пугается Киже. – Трое детей. Старший возвращается из школы в двенадцать. С двумя другими двоюродная бабуля. У меня мать, сестра, опять-таки, бабка! Но почему все так сложно в этом мире? – набрасывается на Бога. И Ему же жалуется: – Она свободна с четырех до пяти. От силы – до половины шестого! Где сейчас взять теплое место? Батарею в парадной?

– Ждите весны, мой друг! – не теряет оптимизма Портос. – Черемуха, парки. Глухие местечки, в которые не заглядывают любопытные.