Владимир Черногорский - Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день

Договорившись обсудить детали сделки позднее, мы расстались. Я вернулся на дачу, и весь день слонялся по участку без дела, изредка выщипывая нитку другую сорняка промеж чахлой свекольной ботвы. В преддверии сомнительного чуда и Сьюзи охраняла вверенную территорию, спустя рукава. Дошло до того, что рыжий соседский кот украл тушку серебристого хека прямо из кипящей кастрюли. При этом он дважды ронял добычу, дул на лапы и сердился явно на нас.

Едва стемнело, прихватив банку с огурцами, я поспешил на купалку. Врачевателя на месте не оказалось, зато пациенты в полном составе варили уху. Мое появление никого не удивило. Более того, радушные хозяева плеснули в свободную кружку водки, а тот, что постарше, протянул пучок зеленого лука: «Угощайтесь».

К исходу второй бутылки рыбаки оживились. Беседа крутилась вокруг оказий ужения, где геройствовал либо кто-то из присутствующих, либо «один мой знакомый…» Кому хоть раз доводилось вечерять в подобной компании, легко догадается, отчего так легко верится в самое невероятное и почему очевидное становится малоприглядным и граничит с дурным воспитанием.

Я невольно обратил внимание, что собеседники ни разу не упомянули о своей профессии, а также о причине, по которой они не первый день кормят вдосталь слепней и комаров. Разобрать, кто из них банкир, а кто биржевой маклер представлялось положительно невозможным, а на роль обманутого мужа подходили буквально все, ибо доля сия весьма заразна и передается не только воздушно-капельным путем.

Обсудив кулинарные достоинства нагулявшего карася и беспросветную тупость пучеглазого ратана*, мужики перешли к главному. Уровень децибел опустился до еле различимого шепота.

– … а ежели повезет, то можно и панацею заарканить, – соломенная шляпа задумчиво посмотрел в сторону притихшего озера, – правда аль нет, но сказывают, что некоторым удавалось…

– и я слышал, как один отставничок рассказывал, будто по осени она к нему в вершу заплыла, – подхватили тренники с лампасами, – в обличии обыкновенной красноперки. Так себе красноперка – грамм на сто, сто пятьдесят. А он, не будь дурак – зря про военных болтают – взял да и поцеловал ее в губы.

– Да ты что?! – камуфлированный аж поморщился, – Прямо в губы?

– За что купил… – тренники вроде как обиделся, – только сразу после поцелуя рыбка-то женщиной обернулась.

Он обвел присутствующих победным взглядом и продолжил с оттенком превосходства:

– … полкан**, знамо дело, на вытяжку: так, мол, и так, позвольте представиться: Иван Петрович Присяжнюк, ветеран спецслужб. Вдовец. А она ему: «Знаю, знаю. Все про тебя знаю. Пойдем ко мне в гости». И манит рукою белой. А потом как прикрикнет: «Да расслабься же, наконец. Вольно!» и ну смеяться. Хохочет, а глаза серьезные, пытливые глаза. Будто у следока на допросе или того хуже – у привратника.

Набухла МХАТовская пауза. Раздираемые любопытством мы затаили дыханье. Я прижал к земле бьющийся в нервическом припадке хвост легавой. Рассказчик медленно разлил по «полтинничку» и нехотя обронил:

– Н-да…

– Не вынай душу. Чем кончилось? – шляпа облизнул пересохшие губы.

– А я почем знаю? – тренники развел руками, – Полкан подписку давал о неразглашении. Человек он военный – слово держать умеет. Известно, правда, что с тех пор старые проблемы его покинули. А женщину ту Панацеей звали. Ну, будем!

Мы выпили, не чокаясь. Каждый думал о своем, о наболевшем. Но все вместе – о Панацее. Представлялась она красивой и жутко сексуальной. Дать волю эротическим фантазиям не позволил начавшийся ливень. Он загнал рыбаков в палатку, я же поспешил домой. Трехлитровку с огурцами оставил у костра – мужикам на утро.

По дороге на дачу изрядно промок. Одна радость – дождик смыл кровососов, и пропала необходимость обкуривать жилище восточными благовониями, кои оскорбляли тонкое чутье крапленой охотницы, а во мне тревожили воспоминания о былых подвигах в славном городе Сайгон***.

Наскоро отужинав холодной говядиной, перебрались в спальню. Сьюзи театрально развалилась на подстилке, не сводя глаз с хозяйского ложа, словно прицеливалась. Ее ночной маршрут был известен до мелочей: поначалу она вздыхала на островке мебельного поролона, упрятанного в брезентовый пододеяльник, затем мигрировала на пустующую гостевую кровать, а как только я терял бдительность, перекочевывала к папе, под бочок. Если ночь выдавалась душной, собачка проделывала тот же путь в обратном порядке.

В этот раз отчаянно не спалось: я беспрестанно ворочался, выходил на крыльцо покурить, даже пробовал читать какую-то муру, но – все напрасно. Из головы не выходило предложение странного доктора медицинских наук и рассказ отставника. Разноперая школа жизни, два диплома о высшем образовании, два брака (и не только) – все, все протестовала супротив сколь-нибудь серьезного отношения к рыбацким байкам и сомнительного во всех отношениях рецепта загадочного психотерапевта. Однако, утопающий хватается за соломинку, а я рассуждал примерно так: сравнительно недавно люди и представить не могли запруженные машинами улицы, огурцы, выращенные на околоземной орбите, свекровь в бизнес-классе с шестимесячной завивкой и домашними солениями в коробке из-под ксерокса. Что, уж, говорить об интернете, где можно послать весь мир на фиг, и вам за это ничего не будет?

– Вот, вот, – собачка гипнотизировала закатившуюся под бабушкин комод маковую баранку, – чудеса встречаются. Не проходите мимо!

Она положила голову набок и пыталась зацепить беглянку клыками, но аристократичная морда никак не хотела пролезать в узкую щель, что отделяла крашеный пол от запыленного основания винтажной мебели. И я загадал: если достанет, пойду с врачом на сделку.

Не знаю, о чем договорились Сьюзи и доктор, но моя интриганка с шумом вдохнула, баранка выкатилась из укрытия и прямиком в розовую пасть.

Ну что ж, Панацея так Панацея. И чем она, в конце концов, труднодоступнее Вер, Надь, Любочек?

Все дело в приманке и способе ужения.

*мелкая прожорливая рыба с большущей головой

** полковник

***бывшее название столицы Южного Вьетнама

Любите ли вы мыть полы, как люблю я? До еврейской тоски в глазах, до зубовного скрежета, до нервической чесотки…

Первые лет двадцать-двадцать пять вы с томлением в членах ждете возвращения женщины, аккуратно обходя лужицы пролитого кофе, стыдливо отпихивая в дальний угол обертки конфет и горелые спички. Да, они немного раздражают, а капельки вишневого варенья настойчиво липнут к стильным носкам, провоцирую целую гамму чувств: от легкой досады с налетом иронии до возмущения сдобренного львиной дозой сарказма. Ведь вы так почитаете чистоту, а слово «санитария» и вовсе ассоциируется с миниатюрной шатенкой в накрахмаленном белом, c красным крестом, распятом на юной, невинной груди. Поглядывая с презрением на гражданскую во всех отношениях швабру, словно раненый корнет, прижимаете к простреленному плечу надушенный платок и, вперив взгляд в потолок, репетируете встречу с сестрой милосердия. Сами того не замечая, переходите на салонный французский, небрежно острите и топите барышню в изысканных комплиментах. С ее появлением смрад и кавардак приобретают совершенно иной смысл – оправдание вмешательства в ваше узкое личное пространство. И пусть ненадолго, не навсегда, но, все же, чертовски своевременно!