Коллектив авторов - Этажи. №1 (5) март 2017

Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым,
принимает октябрь, монотоня под небом намокшим,
расставанье в разгаре – лирично, пестро и устало,
расставанье шуршит поездами с лесного вокзала…
Все исполнено ценности – лысина, трубка, сутулость,
кто зачтет это все, чтобы дольше прощанье тянулось,
чтоб осенняя взвешенность
в медленном воздухе длилась, чтобы кончилась вовремя
эта блаженная милость.
Все прекрасное было, но было и это, и это —
не хватает штриха, парадокса, слезинки, аккорда, акцента,
не хватает ответа, которого тоже не хватит —
затвердевшее небо на выдохе к горлу подкатит.
Что же было все это? недуг отраженного знанья?
Игровой лабиринт, разноцветная шкурка бананья?
прободение космоса, вдох под рукой дирижера?
Электронный каприз, породивший осмысленный шорох?
Что же все это – слизь лягушачья,
броженье комков перегноя
или все-таки замысел, промысел,
радостный свет, метанойя,
до последней, тридцатой, слезами прожженные драхмы,
и неведанный страх или освобождение страхом…
Мы стоим, прижимаясь друг к другу
сухими стволами,
и прозрачней становится дым,
оставляющий пламя.

Здесь время такое – не знаешь, плывёшь ли, летишь,
гортанная речь высекает из воздуха ветер
и кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,
и бьётся псалмами в субботнем огне семисвечий
над юностью новой, где мёдом течёт апельсин,
над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,
над строем палаток, где полог под утро отогнут
и губы солдаток шершавят песок и хамсин —
их время, как небо, встречает сухой синевой,
их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,
их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,
и нет ничего, что в себе не вмещает всего.
Здесь переплетаются память и возраст любви,
и свадебным красным вином умащаются камни,
и слово изгнанья приемлет заблудший левит,
и к Слову прощенья, снискав, припадает губами…

Как танцуешь ты, девочка, воздух пронзая собой,
как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,
ничего не касаясь, нигде не желая остаться,
прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.
А в округе сменяются песни, духи, имена,
в магазинах любви понижаются с возрастом цены,
ты летишь, ты живёшь невесомо меж небом и сценой,
только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.
Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениск
и сердечная чаша твоя, и сердечная ноша —
отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонись
И лети улыбаясь, легко, будто завтра вернёшься.

Стихи казались бредом. Сон не шёл,
такой, чтоб уживался со стихами,
они, сводя с ума, не затихали
и были самым важным, но о чём —
не мог понять и рук не мог поднять,
казался спящим, тонущим, летящим,
стихи несли меня всё дальше, дальше
и были мной, где не было меня,
они теснились, заполняя грудь,
как тесто, поднимались, тяжелели,
и было им плевать, что в этом теле
есть жизнь своя и я вот-вот умру,
не в силах дольше руки простирать,
что задохнусь от скорости, от ветра,
от красоты увиденного сверху
и ужаса всё это потерять,
всё это, где послушным чередом
менялся мир, ведомый вещим словом,
где я бродягой был седоголовым,
нашедшим свой давно забытый дом —
он ждал, моё беспамятство простив,
он вытер с губ моих чужие мифы,
меняя безнаказанные рифмы
на незнакомый неподдельный стих.
Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.
Свет в комнату, похожую на келью…
Я записать всё это не сумею, —
едва успел подумать… и уснул.

Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор,
оторваться нельзя – так и ждёшь, затаившись,
когда, наконец, подскользнётся,
это ты, это я, это нота скулит напоследок,
упав с нотоносца,
это наше с тобой заболоченное озерцо.
Пахнет сыростью, мёртвым кузнечиком, словом чужим,
ожиданьем ухода, слезами, икрой, не доеденной с Пасхи,
общей памятью, верой угрюмой, тобою и мной,
только Царством небесным не пахнет,
повтори мне опять, в сотый раз,
что не может ни вкуса, ни запаха быть у души —
это всё от ума —
растолкуй мне высокий закон,
безымянный порядок всего без конца и начала,
не смотри на мостки – там неловкий танцор
сиротливо затих у причала
в ожидании чуда, волчок,
привалившись к озёрному камню виском.

Это смена сезона, планета летит зимовать,
что поделаешь, мальчик, ты видишь – ускоренным строем
одеваются в лёд вереницы поэтов, героев,
и позёмкой кружатся такие благие слова —
ты не слышал их, мальчик, тебе не знаком перезвон
гулких ямбов и похоти, света и душного блуда,
ты пришёл послесловием нашего долгого бунта
и уходишь вступлением в нам недоступный эон.
Я не плачу, я счастлив, я понял, как ты мне помог
и своим пробужденьем из тех, леденеющих, вышиб,
я смотрю как твой взгляд поднимается выше и выше,
и у нас у обоих уходит земля из-под ног.

Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун,
беззаботный сластёна, профессор по женским коленям,
обещаньям, туманным словам, приворотным кореньям,
по лихому уменью сердца поражать на ходу,
я не верю тебе, королёк пустотелый, рифмач,
всё о далях поёшь, будто был там, но не был, не видел,
по красивым словам не взойти в эти дали, не выйти,
на красивых словах горевать, королёк, горевать…
Я не слышу тебя, тайный плакальщик ветхих псалмов,
разрыватель одежд под стеной покаянного пепла,
дотянись до меня – я замёрзла, оглохла, ослепла,
я – душа твоя, милый, я плачу, я плачу… без слов.

Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар,
гладить грушам бока, есть лепёшку у старого грека
и стоять над заливом, ища вдалеке паруса,
как в истории где-то.
Возвращаться домой, выдыхать самый лучший сезон,
самый лучший пейзаж процарапать по тонкому воску,
и не надо фантазий, когда под тобой горизонт
делит надвое воздух.

В контексте мартовского снегопада
Недостоверными становятся
Слова и города…

Неверно дребезжание трамваев,
Сворачивающих с Пушкина
В Норштейновский туман…

И как не ощутить родства
С холодным воздухом,
Он в лёгких вязнет
И не даёт дышать…