Дмитрий Красавин - Прости меня, незнакомка. Рассказы и зарисовки

Если дверь в гостиную отворена, то поднимающийся по парадной лестнице гость, когда он еще только ступил на первую ступеньку, видит в зеркале побеленный потолок и двух гипсовых ангелочков, удерживающих своими пухлыми ручками массивную цепь бронзовой люстры. А сами ангелочки, будь они живыми существами, увидели бы в нем низ отворенной двери и поднимающегося по парадной лестнице гостя.

Различные наблюдатели могут смотреть в одно и то же зеркало одновременно, но каждый из них будет видеть в нем лишь то отражение, которое соответствует его углу зрения.

Бесчисленные отражения живут в зеркале, не перемешиваясь и не противореча друг другу.

Истинность одного нисколько не умаляет истинности другого.

Я представляю, какой в этом доме возник бы переполох, если бы каждый из наблюдателей допускал истинность только своего угла зрения.

– О каких гобеленах может идти речь? – искренне удивлялся бы, стоящий на нижней ступеньке лестницы гость. – Я вижу своими глазами, что в зеркале отражаются ангелочки с цепью!

– Какая цепь? Какие ангелочки? Из зеркала на нас смотрит образ моей прабабушки, запечатленный на портрете художником Воронцовым! – гневно возмутился бы хозяин.

А его жена упрямо и настойчиво призывала бы всех честно и откровенно признать, что в зеркале отражаются итальянские гобелены.

В конце концов, для примирения сторон кто-нибудь предложил бы разбить зеркало.

Слава Богу! Оно до сих пор цело.

Общественное сознание подобно несравненно более сложному, более совершенному зеркалу, чем то стекло с отполированной поверхностью, которое висит в гостиной старинного особняка.

Но почему так много в мире людей, искренне полагающих, будто тот образ мира, те идеалы общественного устройства, которые видят они, в равной степени должны восприниматься и всеми другими?

И спорят до хрипоты…

И летят камни…

– Только иудеи хранят чистоту древней веры, христиане и мусульмане отпали от нее, подменив бога лжепророками.

Дзин-н-нь!

– Ислам – последнее, наиболее совершенное слово Бога. Иудаизм и христианство – анахронизмы.

Дзин-н-нь!

– Только шииты – истинно правоверные мусульмане, ибо они признают Али ибн Абу Талиба и его потомков единственно законными наследниками и духовными преемниками пророка!

Дзин-н-нь!

– Только сунниты – истинно правоверные мусульмане, ибо они признают духовными преемниками пророка первых четырех халифов – Абу Бакра, Умара, Усмана и Али!

Дзин-н-нь!

– Православие – единственная истинная церковь, обладающая полнотой и чистотой церковной истины в Духе Святом. Остальные христианские церкви ущербны и неполны, так как откололись от церковного единства.

Дзин-н-нь!

– Монархия – единственная богоугодная форма государственного правления, республика – «выдумка дьявола», поэтому в либерально-демократических странах происходит размывание понятий добра и зла.

Дзин-н-нь!

– В странах с либерально-демократическими формами правления закон превалирует над прихотями правителей. Экспорт демократии и либерализма путем явной или скрытой поддержки освободительных движений – нравственный долг свободных граждан перед угнетенными народами других стран.

Дзин-н-нь!

Камни рикошетят, попадают вместо одной цели в другую, иногда ударяют по тем, кто их метнул.

Чего кажется проще – поднимись по лестнице, посмотри в зеркало с правой стороны, потом брось взгляд слева. Если простое стекло может одновременно вмещать бесконечное число различных изображений, то неужели в человеческом обществе многообразие взглядов, мнений, желаний, религий, культур, государственных устройств, обычаев, укладов жизни непременно должно означать наличие непримиримых противоречий? И всего-то дел – признать многообразие нормой, гарантией от скуки и застоя, достоянием человечества… Разве это не так?

Но камни летят и летят.

Сколько их еще припрятано за пазухами? Когда же мы все поумнеем и поумнеем ли вообще?

Под крышей полуразвалившегося сарая лежал камень.

Он был большой и мудрый. Лежал, как и положено камню, всю зиму на одном месте, взирая на окружающий мир через призму проносящихся над ним тысячелетий.

Пришла весна.

Над камнем поселилась хрупкая и капризная сосулька.

То ли камень не тем боком повернут был, то ли еще что не так, но он ей сразу не понравился.

Ухватившись покрепче за кусок старого рубероида, сосулька вытянулась своим длинным носом к его центру и стала капать.

Вначале изредка, прицеливаясь и как бы стараясь насладиться произведенным эффектом.

Камень не реагировал.

Он ее просто не замечал!

Она стала капать чаще…

Еще чаще…

Дальше – больше. Ближе к полудню капли слились в беспрерывный ручеек, и… сосулька вся на воду изошла.

Камень лежит как прежде – чистый, безгрешный – и нежится в лучах теплого апрельского солнышка. Как будто никто на него и не капал.

Все сиюминутное подобно тающей на солнце сосульке. Кто осознал это, тот в любой ситуации чист, безгрешен и поэтому способен наслаждаться жизнью. Даже если на него капают.

Помнишь тот вечер, когда ты сказала, что хочешь серьезно поговорить со мной касательно наших отношений и вообще?

Мы довольно долго сидели на скамейке рядом с солнечными часами.

Потом бродили по аллеям парка.

Ты все говорила и говорила.

Ты произносила много слов.

Их можно было потрогать, взвесить, растянуть, сжать…

Ты говорила очень логично и убедительно.

Мы спустились к берегу моря.

Около воды лежала оброненная кем-то веточка сирени.

Я поднял ее, окунул в сиреневый запах свое лицо. Потом одной рукой обнял тебя и обвел веточкой два круга над нашими головами.

– Я в чем-то не права? – отклонившись от меня, обеспокоенно спросила ты.

Я не ответил. Положил веточку на песок и, запрокинув голову вверх, стал смотреть на океан звезд.

Ты замолчала и тоже запрокинула голову вверх.

Я нашел твою руку.

Взявшись за руки, мы слушали дыхание моря, отдаленный шум города, шепот звезд – и молчали.

Помнишь тот вечер?

Мы тогда впервые научились понимать друг друга. Потому что единственный язык, на котором разговаривают сердца, – молчание.

Если хочешь поговорить по душам – давай и сейчас немного помолчим.

Я нажал на педаль тормоза. Машина послушно остановилась перед светофором.

Тотчас же о ветровое стекло ударился сморщенный желтый лист, чем-то напоминающий удивленное человеческое лицо, и, раздираемый любопытством, принялся бесцеремонно разглядывать пассажиров на заднем сидении. Затем затрясся, задрожал, скользнул вправо, сделал круг по периметру стекла, резко взмыл вверх и спикировал на стоявшего во втором ряду опеля.