Николай Кузнецов - Елена непрекрасная

Три слова сказать было можно, если б на месте Веры Юрьевны сидел кто-нибудь другой! Я раскрыл рот и случайно бросил взгляд на её правую руку. Ломкие пальцы перестали отбивать такт на странице моей зачётки.

Я захлопнул варежку и посмотрел Максимовой прямо в глаза. Младенческой серой голубизны – два ледниковых озера под спокойствием неба в изменчивости песчаных светлых дюн с острыми гребнями, – они встретили меня такой непреклонностью, что я ударился о неё и сразу всё понял.

Секунду ещё я глядел на изысканно-нервное лицо, на долгие коралловые змейки губ, неподвижные пока. Мне приходилось раньше видеть так близко и даже ещё ближе привлекательные женские лица. Но никогда я не чувствовал так ясно враждебности за их красотой. Передо мной сидел даже не противник – враг: женщина лет двадцати восьми, с русой облачной пышностью над одухотворённой белизной лица и монашеской чернотой костюма, благородная и тонкая, как скрипичный гриф. Я мог бы одним ударом раскрытой ладони так влепить это длинное и невесомое в своей стройности тело в стену, что понадобилась бы вся бригада «Скорой помощи», чтобы отскрести и сложить его на носилки. Я мог бы выругаться в её адрес отчаянно и цинично, отводя душу, что, собственно, и сделал – про себя, конечно. Я мог бы… ничего я не мог. За этим столом с полированной тёмной поверхностью и фрагментами инкрустации из тонюсеньких пластинок-билетов цвета слоновой кости, с дешёвой пластмассово-абрикосовой вазой и охапкой горьких сиреневых хризантем в ней шло ристалище не в хамской силе. Здесь сражались интеллекты. К сожалению, враг оказался во много раз сильнее и гораздо беспощаднее, чем мы надеялись. Мы оказались разбиты наголову.

Я решительно протянул руку к своей зачётке и вытащил её из-под пальцев Веры Юрьевны, на секунду пугливо сжавшихся в маленький кулак. Поднялся.

– Я в другой раз приду, Вера Юрьевна.

В глазах её пролетела тень, будто ветром стылого февральского полдня несло над землёй газовую ткань с бельевой верёвки. Максимова улыбнулась, и зрачки её вновь окаменели.

– А что так? – с притворным сожалением спросила она. – Ведь вы неплохо начали. Есть определённые надежды. Дальше не попробуете?

– Нет. Не попробую.

Я не сдержался, не сдержался. Не надо было так ясно дать ей почувствовать свою антипатию. В глазах Веры Юрьевны снова мелькнула тень. Она не стала отбирать у меня пустую зачётку.

Я присоединился к своим обрыдавшимся собратьям.

Когда экзамен закончился и староста молча убрала цветы со стола, Максимова вышла в коридор, с искренней теплотой и доброжелательством улыбнулась всем.

– Жду вас ещё раз. До свидания.

И пошла к выходу, твердо цокая высокими каблуками. Несгибаемая. Таинственная.

Мы онемели. И только полный Борька Львов сложил наконец влажный от пота носовой платок и, пряча его в костюмный карман, покачал седеющей уже еврейской своей головой, вымолвил одышливо:

– Большей стервы я ещё не видел. Да, не видел.

Я с ним согласился. С ним согласились даже наши девчонки…

Солнце скатилось за беспорядочность деревьев, скучную железную разноцветность и шиферность крыш с обязательными чердачными окнами. Остаточно белело на западе небо. Теннисистки уже начали свою легковесную игру, и от порывистых движений разлетались их юбочки, доносились упругие звуки ударов. Вино приятно холодило горло и растекалось внутри нарастающей теплотой.

– Через десять дней после экзамена я сидел на своём рабочем месте в издательстве. На душе было скверно и пусто, как на дворе у погорельцев. Ты знаешь, в конце каждой сессии даётся дня три на пересдачу предметов. Были эти дни и для меня, но я не пошёл к Максимовой. Зачем? Ещё раз дать ей увидеть мой страх… Напоить её моим страхом и смущением – и вновь быть отброшенным, как опорожнённый кубок. «Жду вас ещё…» Благодарю покорно! Подобное легко переносится в двадцать, когда у тебя масса нерастраченных сил и веры в себя. В тридцать три на подобные вещи начинаешь смотреть как на личное оскорбление. Хотя, конечно, повод дал сам: предмета не выучил.

Одним словом, смалодушничало нас четверо. Все остальные пошли по второму кругу. Результат: ещё два «уда», семнадцать «неудов». Да и много ли можно прочитать за один-два дня, если не успел за пять месяцев? Кое-кто из этих семнадцати очертя голову кинулся в третью попытку, глупо рассчитывая взять Веру Юрьевну измором. Большинство же сдалось и смирилось с «хвостом». В деканате всех нас с традиционной мягкой твёрдостью предупредили: кто не ликвидирует академическую задолженность до весенней сессии, допущен к сессии не будет и встанет вопрос о его отчислении из университета.

Это был мой первый «хвост» за три с половиной года учёбы. Может, я и не расстроился бы так сильно из-за слов декана, всего лишь дани его долгу, если б сначала не трусость моя и трёх товарищей по несчастью – ведь всё-таки ещё две тройки она поставила, вдруг и я бы проскочил, знал-то на уровне со всеми, – а потом опять разгром группы, по второму разу. Мы поняли, что нарвались на сильного, не знающего жалости и, главное, непонятного противника. Если так пойдёт и дальше, четверть, а то и треть группы может быть отчислена. И это на четвёртом курсе! Зачем ей это?

«…Зачем мне это? Зачем мне все эти мучения? Учебники взял, методички, вопросы экзаменационные. Взял ведь только потому, что не хватило смелости самому забрать документы. На самоубийство тоже нужна смелость… Однако опять садиться за романы, когда всё так дьявольски, так по-настоящему плохо? Когда я не успеваю, как ни стараюсь, освоить материал. Когда не смог удержать высоту и в одну сессию скатился до окончательного, серого троечника. Да ещё такой экзаменатор теперь… А ведь, кроме учебы, у меня в жизни-то и нет ничего! И даже это единственное я не научился делать хорошо. Не сумел… И главное: зачем всё-таки эта учёба? Что даст мне она в будущем? Классный журнал под мышку, пальцы в мелу и скромный, но надёжный кусок хлеба? Мелко. Мелко в тридцать шесть лет!.. Даст надежду, что я никогда, никогда больше не вернусь к ненавидимым всей душой, осклизлым чёрным сугробам промасленной ветоши и холодным склепам автоям, не вернусь к косноязычным и похмельным работягам, к голубым солнцам наколок, восходящим сквозь мазут на их раздавленных и разбитых железом кистях, не вернусь к голодно бродящим по чахоточной траве ПМК собакам? Такая надежда есть. Но она – лишь отрицание плохого, но ещё не утверждение хорошего… А заберу я документы, что у меня останется? Что? …Всё постепенно рушится вокруг, рвётся… Как же я устал!! Как устал!..»

Меланхолично я разбирал неисправный телефон на своём столе, и пессимизм мой не был кокетством. Вот уже больше недели я жил в состоянии тупого и безвыходного недоумения. Пришла бессонница: засыпал не раньше двух пополуночи. Начинало чувствоваться сердце. К вечеру пульс мерно отдавался в сжатых висках: подскакивало давление. Самодельные каникулы кончились. Пора было идти в библиотеки, собирать литературу по списку, снова садиться за стол под лампу и читать, читать, читать. Но сама мысль об этом была мне невыносима. Пока, во всяком случае.