Сергей Петров - Тест на блондинку (сборник)

– Не бойтесь, не бойтесь, не бойтесь доброго Желтухина! – хриплым простуженным голосом заголосил Зорро и принялся раскачиваться из стороны в сторону, словно приглашая зрителей поддержать его. Редкие, нестройные, жалостливые аплодисменты неожиданно переросли в бурную овацию, под которую Нино и вышла на манеж. Это было неведомое ранее чувство, когда голоса, смех, разноцветные огни, истошные вопли попугая Зорро и музыка превратились в мешанину, которая и была счастьем, достичь которого в обычной жизни не было никакой возможности. Ведь здесь, на манеже, не было ничего, что могло бы опечалить или испортить настроение, обидеть и заставить загрустить. Один раз насладившись такими счастьем, воистину никогда его не забудешь…

Итак, с видом полнейшего восхищения Желтухин церемонно поклонился Нино, причём сделал это так нарочито старательно, что Зорро не удержался у него на голове и под общий смех перелетел на плечо к девочке.

– Как тебя зовут?

– Нино.

– Какое прекрасное имя, Нино!

– А я – Желтухин, – уморительно изображая смущение и серьёзность одновременно, проговорил клоун и протянул девочке выбеленную тальком руку, – будем знакомы.

– Ты знаешь, почему меня зовут Желтухиным?

– Нет, – удивительно, но, казалось бы, в этой какофонии звуков она должна была растеряться, лишиться дара речи, не слышать и не видеть ничего, но этого не произошло, – нет, не знаю. – При этом Нино погладила сидевшего у неё на плече Зорро.

– Потому что я, деточка, рыжий клоун, я люблю апельсины, фанту и жёлтые воздушные шары.

– А я не люблю апельсины, потому что у меня от них диатез.

– Как же им не стыдно!

– Кому? – Нино округлила глаза, делая вид, что не понимает, кого стыдит долговязый, с подведёнными сурьмой глазами клоун.

– Апельсинам, Нино, апельсинам!

– Позор! Позор! Позор! – опять завопил Зорро и вновь принялся раскачиваться из стороны в сторону, приглашая зрителей поддержать шутку. В зале вновь раздались смех и аплодисменты.

– Милая Нино, я дарю тебе этот жёлтый воздушный шар, как самой солнечной девочке нашего представления, – с этими словами Желтухин, показывая, насколько тяжёл и неподъёмен подарок, пыхтя и едва передвигая ноги, с трудом протянул Нино светящуюся изнутри сферу, – держи его крепко и не отпускай, а то он улетит.

Ветер яростно летал, раскачивал висящий над входом в гастроном жёлтый стеклянный шар фонаря, казалось, что хотел оторвать его, металлический крюк скрипел, а по стенам, по оцинкованному профнастилу козырька, по цементным ступеням, по лицу Нино метались тени, вспышки света, блики и отсветы.

Подумалось, что те случайные попутчики в автобусе, которых она больше никогда не увидит, досужие разговоры, по большей части бессмысленные, но почему-то оставляющие в сердце глубокие раны, никуда не деваются, но продолжают жить какой-то своей особенной жизнью, продолжают раскачиваться, вызывая тошноту и озноб.

«Косы рыжие густые, брови чёрные навзлёт, глазки синие, шальные, и танцует, и поёт».

И не танцует она, и не поёт, но если об этом все говорят, значит, хотят её видеть такой, и постоянно сопротивляться этому уже нет сил.

И вновь подумалось: так или иначе мы просто заклеиваем белым пластырем, который со временем потемнеет, здоровый глаз, и он перестанет быть здоровым, вечно находясь в темноте неведения, а ленивый и шальной так и останется ленивым и шальным, приучив нас к тому, что всё, что он видит, и есть правда.

Нино остановилась перед стеклянной, забранной алюминиевыми решётками дверью магазина и сосредоточилась, задумалась, что надо купить домой. Это было очень важно, потому что, когда уже оказывалась внутри магазина, она сразу всё забывала и в медленном отупении бродила вдоль прилавков, где под стеклом были разложены окорочка и рыбы без головы, замороженные голени и говяжьи хрящи.

Нет, в мясном и рыбном ничего не надо. Надо в молочном что-нибудь на завтрак купить.

Конечно, это были уже не те завтраки, которые ей в детстве готовила Этери: яичница с помидорами, блинчики с абрикосовым вареньем, пшённая каша с тыквой и грецкими орехами.

Когда в конце первого курса Нино всё же ушла из дому и стала жить в институтской общаге, тут с завтраками всё обстояло куда как проще: варёное яйцо или что осталось после ужина. А если ничего не осталось после ужина, был просто чай и перекур на балконе.

Узнав о том, что её дочь теперь, как «лимитчица» – это были её слова, – живёт в общежитии, Ольга Дмитриевна закатила колоссальный скандал, она даже хотела пойти в ректорат, но брат её не пустил.

– Не лезь, Оля. – И со всей силы приложил своей огромной ладонью по подоконнику, словно загнал мяч «под кожу», ну то есть между сеткой и руками противника.

– Молодец девчонка, я же говорила: настоящая стерва!

Сначала эти слова гимнастки бесили мать, но потом всё как-то улеглось.

– На твою Нинку похожа, такая же красивая. – Гимнастка указывала на нимфу с Дулёвской фарфоровой тарелки, что висела над столом, и визгливо смеялась.

Оля улыбалась в ответ и мяла пальцем хлебный мякиш, что ей ещё оставалось делать?

А лепнина на потолке в гастрономе напоминает бесформенные куски развесного творога.

В молочном отделе работает добрая продавщица.

В рыбном отделе работает строгая продавщица.

В мясном – великодушная.

Творожная масса пахнет ванилью.

Под прилавком в фанерном ящике лежит несколько лопнувших пакетов из-под кефира.

Холодильник со сметаной и молоком монотонно гудит, как включенное радио.

Сидящий рядом с кассой в инвалидной коляске Серёженька крепко цепляется узловатыми пальцами за обитые дерматином подлокотники, будто его кто-то хочет украсть.

Он складывает губы дудочкой и дудит.

Этери рассказывала, что у них в семье все пели и играли на музыкальных инструментах. Отец – на аккордеоне, старший брат – на скрипке, младший – на зурне, а она с матерью и сестрой Кети пели. Одно время они даже выступали в самодеятельности при электромеханическом заводе, но после войны, с которой не вернулся старший брат, а отец тяжело заболел – сердце, «острая боль под левой лопаткой» не давала покоя, – выступали только перед родственниками и друзьями, которые собирались у них в доме на берегу Риони.

Нино помнила, как уже в Ткварчели отец и бабушка вдвоём пели какую-то грустную и очень красивую песню, а мать почему-то плакала, хотя и не понимала слов.

– Да не бойся ты, Серёженька, рыжая тебя не украдёт, – говорит кассирша и лениво поправляет белый халат на огромной, почти лежащей на клавишах кассового аппарата груди.

– Ту-ту-ту, ту-ту-ту, – отвечает Серёженька в крайнем волнении и едва слышно приговаривает: – а говорят, что у рыжих людей нет души.