Мари Депорси - Танго кузнечиков. Любовное приключение в семейном кругу

Анька подошла к нему, когда народ начал расходиться:

– Оставайся. Ты же понимаешь, что я тебя не отпущу.

Он посмотрел на неё и кивнул:

– Конечно.

Дом погас, затих – уснули набегавшиеся дети, ушли наверх родители. Раскинувшись на полу перед лестницей, спала собака. За окнами шёл снег, и два силуэта с бокалами на фоне растущего на подоконнике сугроба еще долго взмахивали руками, вполголоса рассуждая о еврейской части семьи, которую Анна недавно начала осознавать, о людях, чьи следы и традиции искала в себе с неослабевающим вниманием и пристальностью. Глубоко ли это её тогда волновало?

В тот вечер он отправился спать с радостным чувством находки… А ночью заболел. Утром, выкопав машину из-под снега, она отвезла его домой, мечущегося от боли и неспособного даже говорить. Через несколько дней он улетал утренним самолетом, спать накануне не имело смысла – и он обрадовался, когда она позвонила попрощаться и практически до приезда машины перебрасывалась с ним едкими смсками. Договорились оставаться на связи. А в аэропорту Лос-Анжелеса его настигло её письмо:

«Ты смотрел на меня и смеялся. Удивлялся. Что-то говорил отцу обо мне. А я крутилась с единственной мыслью – не отпустить. Моё. Моё. Ты остался так легко, что я оторопела. Проводила всех, отвела родителей спать и осталась пить и говорить с тобой. Посередине между изумлением, как с тобой просто, и страхом, что я неловко повернусь, и ты исчезнешь. Потрошила тебя вопросами, не натыкаясь на сопротивление. А потом ты задал пару очень простых вопросов, и я застыла, словно голая. А ты усмехнулся и сказал, что твоей жене, в отличие от меня, повезло – у неё есть ты. И я заткнулась. Дала себе по рукам и по губам. Утром тебе было плохо, я не умела тебе помочь, не справлялась со временем и направлением и твердила себе, что тебе меня не надо. Через день вскользь сказала отцу, что с тобой удивительно легко, как будто ты всегда со мной был – а отец ответил: „Oсторожнее. Жена убьёт.“ Я отшутилась. А потом мы до трёх часов ночи писали друг другу, и ты не разрешил себя проводить. И я снова и снова била себя по рукам. Родственница… Успокоилась тем, что впереди длинная жизнь, и ты ещё приедешь, и снова будешь сидеть рядом со мной на диване, так близко, что можно положить голову тебе на плечо, взять за руку. А там либо ишак, либо шах…»

«Где-то глубоко внутри покорно спит не родившаяся женщина. С тоской смотрела на отца, его братьев, старые семейные фотографии – и спрашивала себя – что вы все делаете в этой холодной Москве, зачем вы тут, высоколобые, спокойные, любопытноглазые? Почему вам не сиделось под шелковицами в размышлениях о мудрости житейской, зачем вас понесло в бесконечную физику и математику, механизмы и технологии? И вместо большеглазой тихой еврейки вы родили меня, сумасшедшую, упрямую, дикую. По вечерам – не мечтой, а осторожным прикосновением языка в темноте закрытого рта – если бы все было иначе… Жизнь, правила которой неопровержимо мудры, и за каждым впитанным словом стоит непререкаемый авторитет тех, кто много думал. Длинные юбки, много детей, и смысл – в них, в служении мужу, в заботе и взращивании лучшего в них. И не стыдно, а почетно быть женщиной, матерью, женой, нежными руками и любящими глазами. И некуда спешить, некого обгонять, и мерило – в любви, а не в деньгах. Нет ни снега, ни зимней тоски, а темные глаза смотрят не оценивающе (потому что чем оценить существо иного вида), а любя и принимая такой, какая есть.

И вкусное по вечерам – делиться знанием, пониманием, играть словами и плести мысли в ковры. И покой в душе от того, что прожитый день не омрачен бесчестным поступком, и гордость за детей, не за превосходство, а за чистоту и прямой взгляд. Жизнь, которая не пришла ко мне, для которой нет места даже в моей голове – так только, тоскливо колючая крошка на кончике языка…»

Понимаешь, Рыж, в нем, как в пригоршне разноцветных пуговиц из бабушкиной коробки, собралось все, что я годами собирала в историях и картинках. Как в волшебном зеркале, одним махом отразилась та я, которой я могла бы быть, если бы жила в соседнем с ним послевоенном московском дворе. Моя многолетняя тоска по простоте и очевидности логики и этики шестидесятых словно плеснула из него, обжигая и спуская кожу с лица и рук. Отец жестко отделил прошлое от настоящего, худо-бедно приспособился к реальности и живет очень сегодняшним человеком с полной котомкой воспоминаний, а он – словно вчера еще бегал по арбатским переулкам с гитарой, и завтра снова побежит, если будет с кем. Весь недюжинный багаж его жизни не рассован по карманам и заветным углам, а свален комьями за пазуху, поближе к сердцу, чтобы недалеко было вытаскивать, если ко времени придется. И черпал из-за пазухи щедро, и вываливал передо мной эту совершенно осязаемую жизнь, как озорной турок на базаре, подмигнув маслинным глазом, выхватывает из-под прилавка и бросает в руки яркую тряпку – нравится? бери, носи! С ним эта жизнь становится не умозрительной, а абсолютно реальной, заполняет ноздри и щиплет язык – вот она, прямо тут, уже началась, сворачиваем за угол и начинаем жить ее во все горло, бегом, пока не кончилась!

****

Он вернулся к секвойям и утренним пробежкам, и разговор стал длинными репликами, оторванными одна от другой на многие часы – неурочные то ему, то ей. Расспрашивая его о семейных историях, Анна продолжала искать в корнях, в сплетении характеров объяснение своему непростому отношению к жизни, подсказку к следующему шагу. Он, невидимый собеседник, порой чувствовал, что она додумывает его ответы до тех, которые хочет услышать. Не в последний раз сиреной она затягивала его в созданный ею образ, не в последний раз кружила словами…

– Вы же с отцом росли практически в одних условиях? Ну плюс-минус, у него полное детство воспоминаний о военной картофельной кожуре на обед. У тебя, наверное, поспокойнее в этом отношении? Он – гордый комсомолец, который «живёт не для радости, а для совести», и только сейчас начинает в этом отношении как-то взрослеть, принимать то, что он ценен сам по себе, и его собственные эмоции ничуть не менее важны, чем счастье человечества и вселенская справедливость. У тебя же этого нет? Ты с собой в мире, ты не крошишь себя в пыль ради великих целей; не занимаешься самопожертвованием во имя близких, а просто любишь их и заботишься – по мере сил. Добываешь луну с неба – когда тебе самому остро хочется и луна под руку подворачивается, а не когда пришёл к выводу, что срочно необходима луна любой ценой, вопрос жизни и смерти, побежали добывать? Откуда вырастает гармония эта, в какой момент? Готовность отказаться от придания себе смысла подвигами и признавать в себе смысл без всякий специальных усилий к его появлению? Чтобы ощущение «я есть» уже само и было смыслом? Не от картофельной же кожуры это зависит? Ну хорошо, у меня в период подростковой самостоятельности кожуры тоже за глаза хватало – выживание вместо жизни. Но сейчас же у меня все нормально, а я все равно скармливаю детям ту же систему ценностей. Выполнять долг, стремиться к великому, пренебрегать комфортом и мелкими радостями. Плохо. Неверно.