Вячеслав Репин - Последняя охота Петра Андреича. Повесть

К чувству досады и к боли за общее, но кровное добро примешивалось еще что-то личное, нераспутанное на сердце. Сам с собой Звеногов не артачился, привык расставлять все точки над «i». Раз противно, не служи, говорил он себе. Какого лешего терзать себя, поганить душу? Зачем портить себе кровь, зачем терпеть и маяться годами? Ведь никто не гнал его на эту работу из-под палки. Но в том-то и дело, в том-то и беда, что, стоило ему возглавить очередную охоту, как он увлекался, в какой-то момент снимал ружье с плеча, оно само ложилось в руки, и участвовал в загонах наравне со всеми охотниками. Ну какая, спрашивается, разница, кто съехался: окрестный сброд или местное начальство? Охота есть охота. На этом всё и держалось вот уже столько лет.

Тон Дякина вызывал досаду еще и потому, что председатель собирался учувствовать в выезде. Звеногов понял это с полуслова. Как пропустить такую возможность, ведь ехало всё местное начальство? Дякин любил полебезить, умел помаячить на виду. Всё еще надеялся выслужить лизоблюдством неведомо какие предпенсионные блага. Сам факт, что председатель давал ему «разрешение», означал, что всю ответственность он взваливал на его плечи, на егерей. Сам рук марать не собирался.

Заверения Дякина, что на этот раз придется иметь дело с настоящим охотником, сбивало Звеногова с толку и еще больше усугубляло его сомнения. Откуда им сегодня взяться, настоящим охотникам? Среди местных таких охотников днем с огнем не сыщешь. Сегодня их можно было бы выставлять напоказ в местном краеведческом музее. Кто-то уже и предлагал, да совсем не в шутку, собрать егерей гурьбой в один из рабочих дней – всех как есть, стар и млад, в сапогах и с ружьями, – заснять всех на пленку и вывесить фотографии в музее на радость легковерам, дуракам или местным очковтирателям из мэрии. Какие, мол, мужики, какой народ населяет край охотничьего промысла! Не преуспели, мол, в конвейерной сборке тракторов. Зато из ружья замочим кого угодно!

Но и раньше, за долгие годы егерской службы настоящих охотников Звеногову приходилось встречать не часто. Не в счет был, разве что, старичок кореец, на пару с которым они охотились годы назад. Но человек не местный – охотничья гильдия в свои ряды его не пускала. Кореец слыл не охотником, а скорее знахарем. Состояние любой двустволки он умел определять по щелканью курков и даже цевья. А к тому же последним в округе кореец держал псарню. Чем и нажил себе друзей и недругов. Злые языки договорились до того, что пропитанием, мол, старик-кореец обеспечил себя до конца дней. А может, и не только себя одного. Басурманину, мол, закон не писан.

На пару с корейцем они ходили в поля, в рощи у карьеров, на болота. И что один, что другой предпочитали отстреливать птицу. Какое-то время старик-кореец перестал у Звеногова появляться. Говорили, что заболел, слег. Звеногов всё собирался навестить его, узнать, в чем дело. Но не находил времени и откладывал визит со дня на день. Так что впору было бы спросить себя, не загулял ли дед на тот свет, прямым ходом в свои райские кущи с павлинами, которые умел расписывать со свойственной ему чудаковатостью. Во время охоты кореец бывало расписывал картины иных миров с такой достоверностью, что от разговоров с ним по спине бегали мурашки.

Остальная масса охотничьей братии – городская верхушка, кое-кто из военных и прочее мужичье из округи – весь этот люд представлял собой отпетый сброд браконьеров. Все иллюзии на этот счет у Звеногова давно рассеялись. Кого ни возьми, в охоте никто ничего не понимал. А много ли требовалось от человека? С одной стороны, нужно-то всего лишь самое малое: куда можно стрелять, куда нельзя. Ведь простые чувства человеческие, понимание того, что хорошо, что плохо, привить можно и дубине. Тяге же к лесу, к ружьям, к мужскому обществу учить вообще не приходится: мужчинами рождаются, а не становятся. С другой стороны, как обойтись без особой веры, без особого отношения к жизни, без чувства меры, которое всегда отличало настоящих охотников?

Звеногов не сомневался ни на миг, что если бы не рамки законов, не несговорчивость местных егерей и лесничих, в которых ему удалось вбить с годами хоть какое-то чувство долга, если бы не холуйский страх всех завов и замов из общества охотников после недавней подсудной истории, встряхнувшей не мало пыли в кабинетах областного начальства, – ничто бы не остановило эту рать. Дать ей волю, она давно бы перестреляла в округе всю живность – на шапки, на консервы, на продажу, на мыло…

Егеря не могли отсиживаться в стороне. Как Звеногов не бился, порча проникали и в свои ряды. Упрямых, честных, с чувством к делу – таких выживали. Набирать старались молодежь, чуть ли не пострелят. По давнему, кем-то узаконенному правилу, стариков на этой службе не жаловали. Звеногов был исключением. Его терпели, потому что не знали, как от него избавиться.

Несмотря на свою непокладистость, он никогда не лез на рожон, умел прикидываться, кое-как научился приспосабливаться. Ведь он представить себе не мог, чем бы он занимался, если бы порвал с егерьством. А с некоторых пор он оказался единственным знатоком местной охоты. Все остальные поразбежались. Из-за грошового оклада егеря постоянно увольнялись, и опять приходилось брать пополнение, опять начинать с нуля. Кому обучать молодых егерей? Да и браконьерствовать на глазах у старожила местные не решались. Он знал весь город, и тайное тут же могло стать явным.

В понедельник, за хозяйство взявшись еще на рассвете, Звеногов дожидался девяти утра с мучительным нетерпением. С утра по понедельникам Дякин обычно появлялся на работе. Хотелось сходить в контору и расспросить о предстоящем выезде как следует…

Шел уже десятый час, но контора оставалась запертой. Председатель прогуливал рабочее время. Отперев дверь своим ключом, Звеногов какое-то время помаячил у окон, потом выгреб из печки холодную золу, вынес ее, и больше не знал, чем заняться. Ждать? Возвращаться домой?

Взгромоздившись на стул у окна, егерь глазел на улицу, на пустырь, на сиротливую соседскую козу, привязанную к бетонному столбу, разглядывал выгоревшие, заросшие сухостоем огороды, по краю которых в сторону вокзала тянулась старая заброшенная узкоколейка. По жирным и черным от мазута шпалам разгуливала двойня красавцев-индюков. Вид у обоих был какой-то распоясанный, жалкий. Они кого-то напоминали. Звеногов опять не мог пересилить в себе нарастающего раздражения.

Воздух пронизывала неприятная, насыщенная серостью осенняя тишина. Утро выдалось прохладное. Дряблый ночной пар еще стелился вдали по изрытой буграми, унылой и загаженной пустоши, которая растянулась за окнами до самого спуска. А уже там, за мертвым пустырем и за обрывом, яркий просвет озарял расступающуюся на всю ширь речную впадину и уносился вместе с ней куда-то влево по течению реки.