Ольга Кучкина - Ты где?

Гриша полез в карман, достал мелочь, полез во второй, присоединил к мелочи бумажку и протянул солдатику.

– Отдать нечем, – посетовал солдатик, не протягивая руки за денежкой.

– Можешь не отдавать, – великодушно разрешил Гриша.

Солдатик взял милостыню.

На следующий вечер он независимо прогуливался возле мусорного бака, явно ожидая Гришу. Нахмурившись про себя, Гриша решил сменить маршрут – ему не понравилась грозящая ежевечерняя зависимость от попрошайки в солдатской форме.

Малый окликнул Гришу:

– Эй!

Гриша остановился.

Малый подошел, держа в руке свернутую в трубочку денежку.

– Я вам должен, – помахал ею.

– Откуда дензнаки? – напрягся Гриша.

– Не бойтесь, – засмеялся солдат, – не убил, не ограбил. Заметку в Красном знамени напечатали. Гонорар.

Удовлетворение, написанное на физиономии, отдавало чем-то ребяческим.

Они сделали несколько кругов по темному, запущенному, ноздреватыми лепешками снега покрытому двору-скверу с разбитыми фонарями, пока Ральф не оправился, и всю их прогулку сопровождал не необязательный, а обязательный разговор, увлекший обе стороны. Грише показалось изумительным, что случайно встреченный ночной рядовой есть существо мыслящее, и даже креативное, как станут говорить на новоязе через пару десятилетий. Солдат, сдается, с таким же изумлением узнал, что набрел на человека мира, занимавшего его более всего. Одиночка по характеру, испытывающий по молодости лет нужду в слушателе, которому можно поверить душу, и найдя его в красавице Злате, он и про это выскребет с донышка души, как выскребал еду с тарелки. В одну из интимных минут честно поведает, что намеренно поперся в увольнительную в этот район, услышав про розовое гетто , где обитают советские литераторы, и намеренно ошивался тут не первый вечер, роясь в помойке, ища, с одной стороны, реально, куска хлеба, а с другой – спонсора , который смог бы одарить его не только дензнаками, но и личным знакомством. Доверенное лицо, конфидентка Злата, тронутая простодушной хитростью и отроческой искренностью доверителя, нисколько не осудила его. Неглупая девушка, заканчивающая химфак МГУ, из общения с однокашниками самостоятельно вывела, что энергия завоевания по преимуществу копится в таких вот провинциалах, а не в столичных бледных юношах, и ничего не имела против.

Ее возраст превышал его. Ему двадцать один. Ей двадцать два. И она выходила замуж, потеряв девственность на третьем курсе. И потом теряла ее дважды. Не из страсти. Из жалости. Она испытывала неловкость оттого, что он так хочет, а она нет. И уступала. И с женихом поживала по той же логике, уже обученная Машей Майзель, что диагноз, на который обречена, называется фригидность. Когда влюбившийся в Перепелова со второго взгляда Гриша повел парня в дом, чтобы объявить домашним, что это его вероятный ученик, на первых порах вольнослушатель, а там видно будет, в этот самый момент Александр Николаевич Залесский, Алик Залесский, жених Златы, такой же известный литературовед, как и Гриша, но помоложе и посовременнее стилем, по-хозяйски обцеловывал невесту в прихожей на прощанье, уходя. Злата, покорно уступая гладкому, элегантному жениху, пахнущему дорогим заграничным одеколоном, слегка разгоряченная его объятиями, пыталась сдуть со лба толстую челку, чтобы не так жарко. Ничуть не стеснившись появлением Гриши с Ральфом и с незнакомым ей пока что Перепеловым, запихнула полуобнаженную грудь в бюстгальтер и застегнула расстегнутую белую мужскую рубашку навыпуск, какие девушки носили согласно тогдашней моде. Перепелов успел заметить и тугую грудь с бисеринками пота на нежной коже, и пепельную челку, и припухший полуоткрытый рот, в котором виднелись кривоватые зубки, ничуть, однако, не портившие портрета в целом. Шагнув вслед за Гришей из прихожей в гостиную, он усмехнулся про себя: не слишком ли много для одного вечера. Маша, поджав под себя ноги, полулежала на диване перед телевизором. Там показывали Майора Вихря . Перепелов усмехнулся вторично. Его дар заключался не только в том, чтобы схватить и запомнить подробности, но и в том, чтобы отфиксировать тайные связи, в них содержавшиеся. Гриша представил жене Перепелова, та, не вставая, вытянула вперед руку, Перепелов оценил крепкое рукопожатие. Он и самое Машу Майзель, с ее типично еврейской внешностью, – хотя в девушках, как позже выяснилось, она гуляла чистой Шубниковой, – оценил с ходу, повторив про себя давешнее: не слишком ли много для одного вечера. Нескудный жизненный опыт научил его лукавым превратностям судьбы. Ничего-ничего – да вдруг обвал, и все летит в тартарары. Или, наоборот, ничего-ничего – и внезапно открывшееся окно возможностей. Судьба забавлялась, поначалу делая вид, что ничуть и не отмечает вниманием этого долговязого субъекта, одного из сотен тысяч, из миллионов подобных, отпуская погулять на длинном поводке, а сама приглядывалась к нему, что-то провидя в его долгой вязи, с тем, чтобы рвануть поводок, когда понадобится, и тут уж клиент никуда, и тут уж намолотить происшествий, мало не покажется.

Зачем?

Кто же ведает?

Он навсегда запомнил летний, щедро выкативший свои климатические прелести день, когда судьба сыграла с ним в игру на новенького.

В доме пару лет как завелся чудной и чудный порядок: едва мать, учительница арифметики в младших классах, с ее сохнущей полиомиелитной ногой, отъезжала на летние каникулы в свой бессмысленный костный санаторий на юг, отец, историк в старших классах, устраивал третьекласснику, а затем четверокласснику настоящий праздник: настырную встречу с прекрасным, отправляя по нескольку раз в неделю в расположенный неподалеку кинотеатр Юность на дневной сеанс, с единственным условием – не рассказывать потом матери, а то ругаться будет, ты ведь знаешь ее. Он мать знал. Она ругалась часто, по поводу и без повода, то ли из-за дурного нрава, то ли из-за болезни, – младший Перепелов охотно вступал в сговор со старшим. Отпрыск умел держать рот на замке – черта закрепилась в нем взрослом. Двадцать восемь дней отсутствовала мать, двенадцать дней из двадцати восьми сын безотрывно пялился в киноэкран. Каждый фильм шел в Юности по неделе, так что третьеклассник, а затем четвероклассник забирался в мир прекрасного с ногами, что обеспечило незаурядное развитие его эстетического чувства. Другой в его ситуации возненавидел бы кинематограф как таковой, он же ничуть не скучал, пожирая в который раз Майора Вихря, Чапаева или Дорогу Феллини, последняя по неизвестным идеологическим соображениям называлась Они бродили по дорогам . Он знал фильмы наизусть, а все одно впадал в столбняк, когда отважного майора Вихря хватали гестаповцы, Чапаев исчезал в мутных водах реки Урал, а у Джульетты Мазины стекала по щеке испачканная черной тушью слеза. По-хорошему, на Дорогу ребенка пускать не следовало, рано, но билетерша пускала – как сына уважаемого школьного историка и культурного фаната.