Михаил Однобибл - Очередь. Роман

Так они говорили, ответы обнажали новые вопросы. Как ни противился учетчик, а может, именно благодаря этому сопротивлению, ведь за шипы возражений при известной ловкости удобно цепляться, Лихвину удалось-таки затянуть его в обсуждение своих дел. Незаметно беседа поглотила их полностью, они далеко ушли от ее истока, но раздавшийся вблизи высокий пронзительный голос вернул их к яви: «Это ты, что ли, свидетель?»

Учетчик раздраженно обернулся. Отряд из очереди Лихвина окружил их и, судя по ухмылкам, забавлялся беседой. Прямо за спиной учетчика стоял вожак, низкорослый горбатый человечек с длинным крючковатым носом. Он глядел исподлобья, пряча подбородок в растянутый ворот огромного свитера. Шерсть крупной вязки светилась от старости, рукава свисали до колен. Свитер плохо грел, горбун зяб, однако носил свои лохмотья со странным, вызывающим шиком. Видя, что учетчик медлит с ответом, он прибавил: «А шепчетесь вы о том, как одинаково врать. Ты хоть знаешь, что бывает за дачу ложных показаний?» Властно звучал его тонкий голосок. Воинственно похлопывал он по ноге скатанным в трубку списком очереди. Горбун и был сверщик очереди, спорившей с Лихвиным.

В последних словах уродца прозвучала угроза, и его дружки чутко подхватили ее. Раздались злобные смешки. Кольцо вокруг Лихвина и учетчика сомкнулось плотнее. А один из противников, еще совсем зеленый подросток (неужели и он рассчитывал в борьбе с огромным числом взрослых претендентов получить работу!), ногтем большого пальца чиркнул себя по горлу, демонстрируя самые решительные намерения.

Еще менее было понятно, за счет чего надеялась выиграть борьбу за вакансии у молодых и сильных членов очереди немощная старушка. Ее личико посинело от холода. Поля ветхой шляпки уныло поникли над жидкими седыми локонами. Сложенные на груди руки женщина прятала в облезлую заячью муфту, подаренную Лихвиным. Кроме муфточки и тонкого пальтеца, ее костюм не соответствовал погоде. Растоптанные летние туфли старушка надела на шерстяной носок, точно вышла на минуту из дома, да так и осталась стоять в очереди. Она промочила ноги в снегу и зябко переступала на месте. «Пусть Лихвин отойдет в сторону, – тихо, но отчетливо прошамкала старушка, – иначе это будут показания под давлением». Лихвин медленно подчинился. Его руки, недавно с такой силой державшие учетчика, повисли плетьми. По лицу тек пот.

К тому месту, где в центре растущего столпотворения одиноко стоял учетчик, стекались зеваки из очередей в другие подъезды здания. Они уже прошли перекличку и с черствым любопытством посторонних наблюдали за чужой распрей. Чтобы разрядить обстановку, учетчик как можно спокойнее проговорил: «Я только сегодня попал в город, многое вижу впервые, никогда не стоял в очереди и, разумеется, не знаю, что бывает за дачу ложных показаний. Но мне этого и не нужно знать, потому что долго я у вас не задержусь, а главное, не собираюсь давать ложных показаний. К чему бы это мне, случайному прохожему? Но даны они будут в любом случае под давлением: вы обступили меня таким плотным кольцом, что молча из него мне не выйти, так ведь?» – «Нет, ты вправе отказаться давать показания, – своим пронзительным голосом возразил горбун, – это дело добровольное».

Вот как! С очередью приходилось держать ухо востро: то она вцеплялась мертвой хваткой, то давала свободу выбора. Впрочем, молчание учетчика тоже решало спор в пользу одной из сторон: отказ от дачи показаний сыграет против Лихвина. Учетчик пристально вглядывался в этих странных обитателей города. Независимо от роста и возраста их лица выражали жадное, почти подобострастное внимание. Крепкий мосластый старикан повернул в профиль бритую голову и обратил к учетчику ухо с торчащим из него жестким седым волосом. Крупный нос, мощные надбровные дуги и покрытая грязным пухом жилистая шея, она далеко высовывалась из воротника затасканной кофты, делали старика похожим на сипа. Никто не двигался в общем молчании. Глубоко в недрах огромной толпы мелькнуло жалостливое лицо. Женщина едва заметно покачала головой, но тут же опустила глаза, и непонятно было, что выразило ее лицо. Предостерегала она учетчика или уже оплакивала свидетеля и страшилась одной мысли очутиться на его месте?

Учетчик решил говорить. Никогда еще он не выступал перед таким большим собранием. Он потер холодным кулаком озябшие губы, откашлялся и заговорил: «Насколько я понимаю, мне предлагают засвидетельствовать, случилась ли в действительности непредвиденная задержка автобуса, повлекшая опоздание одного из стоящих в одной из очередей на ежедневную перекличку. Это свидетельство представляется настолько важным, что, с одной стороны, меня умоляли подтвердить задержку, а с другой стороны, пугали суровой ответственностью за дачу ложных показаний. Меня призывают к честности и нелицеприятию, но, если следовать этому принципу изначально, то придется оспорить сам предмет спора. Уж не знаю, по какой причине он кажется вам существенным. По-моему, если посмотреть на дело свежим взглядом, а я, как человек пришлый, не могу иначе, обе стороны раздувают из мухи слона. Подумайте спокойно, из-за чего тут бьются лбы. Вот ты, Лихвин! Ну выгнали тебя из очереди – займи ее по новой, перейди в другую или уйди из всех очередей. А еще проще и разумнее будет, если очередь, поскольку она, наверно, мудрее и сильнее любого из своих членов, закроет глаза на небольшое опоздание Лихвина, великодушно расступится и пустит его на прежнее место. Не так уж важна причина опоздания. Все же видят, как он раскаивается. Так что, с какой стороны ни взгляни, ваш спор не стоит выеденного яйца. Единственное, что представляется мне серьезной несправедливостью, – это покушение очереди на имущество Лихвина. Если уж закон очереди так суров и карает малейшее опоздание на перекличку, выставьте нарушителя из очереди вместе с пожитками – вот это будет не шкурная принципиальность! Почему он должен терять, кроме места, имущество, которое нажил своим трудом, а не выстоял в очереди, не получил от нее в дар? И не надо кривиться от моих слов. Сами позвали меня в свидетели – так имейте мужество выслушать нелицеприятное мнение!»

Однако трудно было удержать внимание огромной толпы. Мертвая тишина, установившаяся при первых словах учетчика, сменилась гомоном. Учетчик вынужден был возвысить голос: «Я знаю, о чем говорю! Каждый сезон только через мою загородную бригаду проходят десятки таких Лихвиных. Работая учетчиком, я должен по справедливости разделить между ними плоды общего труда. Я кропотливо считаю каждую минутку рабочего времени, вижу, каким трудом дается пропитание, его за весну и лето приходится зарабатывать на весь год, – неужели для того, чтобы вы в городе учинили грабительский передел, обессмыслив усилия и работника, и учетчика? Да, я понимаю, многие из вас проголодались и замерзли, я тоже. Но правда и то, что вы зашорились, перестояли в затылок друг другу, раз не видите другого способа добыть пищу и одежду, кроме как отнять у своего же брата-очередника. Очнитесь, поднимите головы! Ветер разгоняет облака последней метели, и почки на деревьях не уснут до следующей зимы. Хватит топтаться под городскими окнами и греться от фонарного света. Самое время за ручьями талой воды идти за город, и там, на просторе сезонных работ, вдохнуть полной грудью вольный воздух, разогнать застоявшуюся кровь и заработать несравнимо больше, чем вы можете отнять у Лихвина. Главное, не мешкать: после паводка самые выгодные работы будут разобраны, лучшие места заняты. А сейчас к делу пристроятся все: старики, женщины, дети».