Владимир Лисицын - Возвращение мессира. Книга 1-я

– Лёха, это ты, что ли?

– Я.

Лестничная площадка наполнилась эхом шумящего ливня.

Вот это ливанул! Ты, небось, промок весь?

Нет, дождь начался, едва я вошёл в подъезд.

Ну, входи, входи в комнату, – а сам подумал, – что это Лёха такими оборотами заговорил; «едва я вошёл»?? – Сейчас я тебе дам чувяки. Ты откуда, из дома?

Из дома.

Перекладными, что ли?

Перекладными.

А что с твоим голосом, простыл по нынешним летним погодам?

А что, не звучит?

Наоборот – звучит, но как-то – дюже. Надевай чувяки и проходи на кухню, я сейчас чай поставлю.

Лёха прошёл на кухню, не надев чувяки, но и не сняв туфли.

Ты чего, Лёха?! Куда пошёл в туфлях?!

Они у меня чистые. А почему окна закрыты – духота такая.

Не открывай окно! Там гроза – я не люблю!

Боишься.

У Голицына стало неприятно на душе, – Что это он со мной на «ты»?? Обычно он на «вы».

А тот, как ни в чём не бывало, открыл засетчатую половину окна, за которым тут же сверкнула молния и ударил гром.

Хорошая погода. Чего вы, Пётр Григорич, боитесь?

У Голицына отлегло от сердца.

В такую погоду, как у вас говорят, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Голицыну снова стало не по себе.

– Вот и замечательно, – продолжил Лёха, – Пусть сидят по дамам и думают. Нечего им разъезжать да расхаживать.

То есть?

Ну, по морям, по волнам; по курортам, по пляжам валяться. Пусть сидят.

И тут – он расхохотался не своим смехом, от которого Голицыну стало жутко. Казалось, что Лёха смеётся не на его тесной кухоньке, а в огромном, высоченном храме, где звонкое эхо возвращается из-под куполов. Эхо стихло, и тут же за окном взревел ТУ, рвущийся в небо. Голицын удивился, что в такой ливень да в грозу такую!…

– Летают?! – весело спросил Лёха и, выдвинув стул, занял место у окна.

– Летают. Я сыплю заварку прямо в чашку, ты не возражаешь?

Так само собой. Я знаю.

Голицын насыпал в чашки заварки из крупнолистового чая и залил кипятком.

Вот, бери сахар, вот – печенье…

А вот травка, – Лёха ловко достал откуда-то бумажный пакетик – Две веточки сверху кладём

Что это, чабрец?

Чабрец.

Я на Троицу брал, на полу расстилал,.. но потом выбросил,.. кто его знает – где его собирали.

Не доверяете?

Тебе?

Согражданам.

Чо-то ты городишь…

Горожу город на ваш огород.

И вновь раздался чужой оглушительный смех.

Я, кажется, порядком не долил кипятка…

Работаете на недоливе?!

Темно. Надо зажечь свет.

Не надо! Кто ж это – средь бела дня жжёт электролампочки?!

Ну-у.., я включу хотя бы счётчик, а то я его вырубил.

Зачем?!

Грозы боюсь, потому что!

Знаю! Зачем обратно врубать?!

Холодильник потечёт, он у нас и так на ладан дышит, мать придёт – ругаться будет!

Нина Григорьевна сегодня не придёт, она у дядьки Вовы ночевать будет.

Голицын изумился.

Она уже сто лет там не ночует!

Заночует. Да и гроза ещё не прошла.

Комната осветилась яркой вспышкой, и ударил, раскалывающий, казалось, землю гром! У Голицына зашлось сердце, и по телу пробежала дрожь.

Сейчас же закрой окно!! Сам же видишь, что гроза не кончилась!

Гроза никогда не кончится.

Что ты мелешь??

Мелете, извиняюсь, вы, Пётр Григорич. Гроза может пройти,.. утихнуть. Но она бесконечна.

Обессилевший физически и сломленный морально, Голицын дрожащими руками уцепился в чашку и стал молча хлебать чай частыми, мелкими глотками. Повисла пауза, в которой наступила полная тишина – без шума дождя, без грома, без рёва самолётов. Только вспыхивали редкие зарницы уже безобидной молнии, освещая кухню и два мужских силуэта – один сгорбленный, припавший руками и губами к чашке, другой – прямо сидящий, держащий чашку с блюдцем у рта, с изящно расставленными в стороны локтями рук. И один глаз у него – сверкал. Это-то сверкание и бросилось в поднятые на миг глаза Голицына. И он, почему-то успокоившись, мирно продолжил беседу.

– Ну, и как же дома? Там – на Украине?

Тот ответил стихами, —

И добавил, – Да-а, весёлый был человек.

Кто?

Михаил Светлоф-ф, – ответил он с немецким акцентом. – Человек и пароход.

Так, как дома-то? Где живёшь? Тебя же родные твои братья и отец родной – выгнали из дома, после смерти матери.

Да. – Очень утвердительно ответил тот.

Но так, где же?

И в отсвете вспыхнувшей молнии Голицын увидел обаятельную, с дьяволинкой, улыбку собеседника и его посеребрённые виски чёрных волос. И, сверкнув глазом, заговорил тот бархатным баритоном:

Но если вас так интересует Лёха,.. то он живёт в гараже своего приятеля, и всё бьётся за организацию своего бизнеса. Чудило

Голицын тоже улыбнулся.

Тщательно же вы готовили свой приход.

У меня не приход, у меня появление. Или возвращение. Я возвращаюсь – как турист на свои излюбленные места. А ещё – я вселяюсь, как гофорят у фас.

Да-а: сначала одна лампа погасла, потом другая, за ней третья,.. телевизор… А зачем подсвечник-то ломать?

А чтобы ты не мечтал о женщине, сидящей в твоей комнате в свете свечи, горящей в этом дешёвом подсвечнике. Не время. Да и не место.

А вы, оказывается, седой.

С вами поседеешь.

Да, уж.

Голицын как-то успокоился и даже повеселел в душе.

Значит, после Михал Афанасьича, вы решили – ко мне, Мессир.

Признаюсь, мне понравилось – как вы его нарисовали. И причём – понравилось, что именно акварелью. Акварель на бумаге – живая, масло на холсте – музей. А ведь это я вас заставил выбрать фотографию мистера Булгакова – с самым неудобным ракурсом, для рисования.

Вы?? А я полагал, что…

Не надо сейчас врать ни мне, ни себе. Вы называли это – ни к чему не обязывающим и обобщённым словом – «небо». А я «его» представитель и есть. Но это я не в укор, это я так – к слову. А доволен я тем, что вам хватило ума – не пытаться рисовать МЕНЯ или ЕГО – в вашем сюжете, на «Патриарших».

Ну, зачем же. Там ведь показано рождение сюжета, возникающего из фантасмагории жёлтой жары и невыносимой духоты.

Вот только не надо о «фантасмагориях». Не люблю!, как изволили давеча выражаться вы.

А сюжет о НЁМ вам понравился?

Художник жаждет комплиментов?

Нет,.. ну…

– Название длинное. Как оно звучит? – наиграно фальшиво спросил Мессир.

Просто: «Иисус Христос».

Да, «33», а ещё и добавка: «Предчувствие». Зачем же пояснять. Пусть прочтут по изображённому вами лицу. А, кстати, «предчувствие» чего?

Ну, это же ясно.

Мне не ясно. Чего?

Распятия.

Вот. Врёте. Опять врёте. То, что вы сказали – лежит на поверхности. Это есть в за-

тёртом до дыр Евангельском сюжете. Скажите честно – что вас подмывало?