Владимир Лисицын - Возвращение мессира. Книга 1-я

А это что?

Да так, вспомнил. Романтическая гордость тамошнего начальства: «Бирюзовые стены завода». Правда, потом, стали говорить: «Голубые стены «Атоммаша». Да-а, давно это было.

Ну и мерки у вас. Это, уважаемый, не далее, как вчера было.

Голицын, понимающе, промолчал. И ещё, дорогой ему в глаза бросилась одна деталь, поскольку он побаивался собак: уличные собаки при их приближении – начинали тихо подвывать и, выпучив глаза на его попутчика, не моргая, осторожно пятились назад. Но что Голицыну хотелось отметить в эти моменты, что от рядом идущего-то исходил приятный сексуальный, но не навязчиво лёгкий запах какого-то шикарного одеколона.

Не люблю собак. А они, естественно, меня.

За что же вы их не любите, Мессир?

За их лакейство. И причём, часто – показное. О! Памятник Карлу, – и заглянув на ту сторону постамента, где надпись, добавил, – Марксу. Надо было прибавить: «От неблагодарных потомков»!

В каком смысле?

В двух смыслах: за то, что поставили его, вместо Екатерины Великой, даровавшей им – крымским армянам, эту землю; и за то, что не довели его учение до конца. А, впрочем, дальше было уже некуда. Беру второй смысл обратно – был не прав.

Да вы, Мессир, историк.

А как же. Вот – улица «Советская». А вы, Пётр Григорьевич, говорили: «давно это было». Вчера, уважаемый, вчера.

Они действительно шли по «Советской» улице. По улице детства Петра Голицына. Эта улица и эта площадь с памятником, вокруг которого, когда-то было троллейбусное

кольцо, были в ту пору для Голицына – первым центром города. Это потом уже была открыта для него Театральная площадь со знаменитым фонтаном. Театр-трактор, который он помнит ещё в обожжённых руинах: улица «Энгельса» с её скверами и Садами. Всё это

было когда-то родным для него. Он даже испытывал гордость за это – родное. Но сейчас он шёл уже по чужому городу, и как произошло это отчуждение, в течение какого времени – он не мог понять. А уж, почему или из-за чего это произошло – он не мог бы ответить и на самом Страшном суде! Вот и этот маленький книжный магазинчик, на той

стороне улицы. Это в нём были куплены первые учебники и первый школьный портфель с пеналом и карандашами. Он ещё помнил их запах и запах этого магазинчика. Но теперь, он любил его чисто умозрительно, а душой и сердцем – уже нет. Почему??

А что вы скажете об этом угловом магазинчике? А? Наслышаны, небось, за всё своё проживание в этом городе?

Да-да, как же. Его в народе называют – магазин на восемнадцатой.

Да-да, на восемнадцатой.

В нём торговали текстилем, кажется. Да, он был скандально известен бесконечными арестами его директоров или заведующих. Их без конца ловили на каких-то кражах, какой-то социалистической собственности; судили, сажали. Назначали других, и всё повторялось по тому же сценарию.

Мессир весело захохотал своим роковым смехом,. А когда перестал смеяться, преградил Голицыну движение своей тростью, как шлагбаумом, и спросил:

А знакома ли вам эта дверь? – и ОН указал острым концом зонта на невзрачную дверь в здании Районного отделения милиции.

И в голову Голицына вонзилось множество мелких иголок. Но он постарался ответить, как ни в чём не бывало:

Это Паспортный стол. Вон же – написано.

То, что написано, я вижу. А вы ничего не хотите добавить?

Что же я могу добавить?

Ну, например: «И оно рвануло!»?

У Голицына в глазах поплыли спиральки накала от электрических лампочек. Такого допроса он не ожидал. Такого! он не мог предположить даже в самом невероятном сне. Но, глубоко вздохнув, и переведя дыхание, он, всё же, собрался и ответил с улыбкой:

Да. Так должен был начаться один мой маленький рассказ.

И вот в эти двери должен был войти ваш террорист.

Да. Но он сюда не войдёт, потому что – это начало рассказа я уничтожил, и рассказа больше не будет.

Но остался файл под названием «ДИТЯ», потому что рассказ вы предполагали назвать: «Дитя террора», не так ли?

Так точно! Вашш-ство!

Не ёрничайте, к вам это не идёт. И не обижайтесь на меня, пожалуйста, я просто хотел похвастать перед вами своими познаниями. Ну, есть у меня такая слабость. Но с кем не бывает. Ну, вы прощаете мне эту слабость?

Прощаю, – угрюмо и подавленно ответил Голицын.

Вот и прелестно, – воскликнул Мессир, почему – то, грассируя букву «р», – продолжим нашу чудесную прогулку по вашему славному городу, – и, вдруг, запел песню из репертуара Вертинского: «Ах, где же вы, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов.

Мой маленький китайский колокольчик —

Капризный, как дитя, как песенка без слов.»

И они продолжили свой путь. У Голицына, за прошедший путь, честно говоря, порядком подустали ноги – он всё время вынужден был обходить грязь и перешагивать, а то и перепрыгивать многочисленные лужи, в своих светлых босоножках, стараясь не отстать от собеседника. А ТОТ шагал, не считаясь ни с какими преградами, изящно переставляя свою трость, и так ловко, что на ЕГО туфлях, а тем более, брюках, не было ни единой помарки.

Я надеюсь, вы ещё не устали от нашей прогулки, дорогой мой, – любезно обратился ОН к своему спутнику, прервав свою песенку.

Представьте себе – устал, – Голицын несколько смягчился, услышав нравившуюся ему песню, любимого им артиста, в неожиданном, но довольно милом

исполнении. – Я отвык от прогулок. И отвык, как теперь подозреваю, исключительно по вашей милости, Мессир. Вы заперли меня в четырёх стенах, оставив лишь две прорехи, забитые железной сеткой, чтобы я дышал – пол окна на кухне и форточку в моей комнате! Я белого света не вижу. Я перестал общаться с живыми людьми!

Вот так номер! Молитесь-то вы не мне! Но, не будем трогать эту те-му-у, – замычал ОН почему-то в конце фразы, заглядывая в глаза Голицына, приблизившись к его лицу так, что тот увидел в зеркале его очков, искривлённое отражение своего лица, – мму-у, – снова промычал ТОТ.

И тут, Голицын ощутил лёгкий холодок, веющий от лица собеседника. Впрочем, ТОТ немедленно выпрямился и сделался как струна. А по спине Голицына пробежали мерзкие мурашки. И в то же время он осознал, что у Мессира произошла какая-то заминка, что-то ЕГО остановило на полу-фрвзе, но что именно – он не мог сейчас понять. А ТОТ, как ни в чём не бывало, продолжил свой путь, поигрывая тростью и продолжая напевать начатую ИМ песенку:

«Такой беспомощный, как дикий одуванчик,

Такой изысканный, изящный и простой,

Как пуст без вас мой старый балаганчик,

Как бледен ваш Пьеро, как плачет он порой».

Но Голицыну «шлея под мантию попала» – он решил высказаться, излить всё наболевшее за эти бесконечные дни затворничества и одиночества! Он поравнялся со своим спутником и оборвал ЕГО песню: