Зарина Карлович - Раб человеческий. Роман

Стали жить вместе. Прошло семь месяцев. А потом я уехал искать счастья.

Днем, чтобы чем-то заняться, бродил по черно-белым тротуарам, где никогда не залеживается снег, рассматривал прохожих в почти летних куртках. Вспомнил, как еще позавчера сходил с ума от адского ветра, метель, залепившую мокрой шалью лобовое стекло автобуса; полусон, полуявь где-то между Астаной и Карагандой.

На площади дети фотографируются с Дедом Морозом. С удивлением понял, что скоро Новый год.

Так честно держался три дня. Потом не выдержал и, забирая Макса из садика, завернул в переулок. Сердце колотилось. Набрал знакомые цифры. Щелчок и хриплое «Да».

Эля, привет.

Привет. Это кто?

Не узнала что ли?

Степка, ты? Здесь? Давно приехал?

Во вторник…

И не звонил! Ну ты и собака! Я зайду вечером. Давай.

Вот и все. Не успел я сказать, чтобы не заходила и что я зайду к ней сам, из трубки доносились гудки.

Я ждал вечера: что – то будет.

Вечером в прихожей красовалась пара нарядных красных сапожков. Из бутика – сразу видно. Но для наших сугробов придется ей купить нечто менее гламурное. «Дыша духами и туманами», выплыла она из комнаты в коричневом шелковом костюме, пошитом, само собой, у хорошей портнихи. Я обнял ее и задохнулся в облаке ледяного звука, воспарившего от низов небесно-голубого сопрано до непозволительного верха белого дисканта.

Но воскликнуть: «Милая, зачем ты надушилась?», значило испортить вечер. Это ни к чему. Прошел в дальнюю комнату и сделал ошибку: поставил на вибрацию.

Пили чай – надо было как-то греться в этом ледяном доме – от ледяных сердец мало пользы. Она жаловалась на прорабов и водил: мухлюют, пьют, накалывают. Я думал о телефоне в дальней комнате. Наконец, пока Макс показывал ей, как надо строить пирамидку так, чтобы она никогда не падала, я выскользнул в дальнюю комнату. Пропущенных звонков не было. Выдохнул: забыла, обманула. Это спасало все: я жалел, что позвонил.

Откупорили красное. Как-то сразу отпустило: мы приспустили бы галстуки, если бы они у нас были. Она откинулась на диванчике, закрутила пальчиком прядку. Я рассказал ей, как устраивался на свои первые работы, как толстые тетки швыряли мне в лицо мой синий паспорт, стыдя его цветом, как носился за клиентами. А эта странная фраза: «Я Вам наберу». Что наберут, куда?.. Стоял, уточнял. Потом дошло. Неужели нельзя сказать просто «позвоню»? У нас, например, так и говорят.

Она смеялась, кивала. Пора было уже заговорить об этом . И это было неподъемно.

Крича еще из комнаты, ворвался Максимка:

Папа, папа! Телефон взонит!

Он сунул мне в руку разрывающийся аппарат. Я нажал на отбой.

Шесть пропущенных. Эля.

Кто это? – пропела Магда.

Да так. Я тут… звонил насчет билетов, узнавал стоимость. Вот, просчитали, видимо.

Она взглянула на часы.

В одиннадцатом часу вечера? Что за контора?

– Магда, понимаешь… наверное, я не люблю тебя. Мне нужны деньги, и я рассчитываю на твои. А звонила мне Эля… —

…так надо было мне сказать.

Но я выключил телефон и отнес его в дальнюю комнату. Стыд свой я давно завесил тряпкой.

Магда приезжала каждый вечер. Снова пили чай – единственное, что никогда не заканчивалось в этом доме. Кивали, улыбались одним ртом, пытаясь собрать разбитые вдрызг отношения. Я ждал. А она все молчала. И о Петре никогда не говорила.

Нужно было уже брать билеты, время уходило, а я все не знал, решила ли она ехать.

Задаренный с ног до головы Макс носился безумный от машинок, бассейнов, поездок в боулинг и… любви. И от того, что теперь больше не ругает размякшая баба Инга. Рана от потери матери затягивалась.

– Мне нужна семья, – говорила Магда.

А мне нужны деньги, – думал я.

Ей нужен был ребенок. Мне – женщина. И деньги.

Она все молчала: ни да, ни нет. Наконец, я сказал, что еду за билетами.

– Давай куда-нибудь поедем, – сказала знакомо и забыто. Провела рукой по волосам – от лба к затылку. Я понял: она решила.

Этот жест был с ней, когда она говорила, что, наверное, любит меня. Когда заявляла, что никогда не пострижет свои длиннющие ногти. Когда сообщила, что этого ребенка оставляет – аборт ей нельзя… Это было пять лет назад. Мне пришлось выбирать между тем ребенком и Максом. Я выбрал Макса. Точнее, Лину. А Магда выбрала аборт. О том ре бенке больше не думал никто из нас.

Одним из лучших мясных кабаков нашего городка всегда был Овадон. Пивнушка, но элитная, если так можно сказать о пивнушке. На стоянке – иномарки – спортивные, внедорожники. Минимум интерьера – гладкие дубовые столы и скамейки. Максимум градуса, краткий набор слов и самый вкусный шашлык в городе.

Все для любимой публики: следаков, запрыгивающих в джип после пол-литра джина, торговцев побрякушками, угрюмых лысых типов, никогда не глядящих по сторонам. Метросексуалам здесь не место. Так и мы не из таких.

Магда в один присест осушила пол-кружки пива. Заказала сразу две порции мяса: она теперь много ела. Это была совсем другая женщина, и мне не верилось, что когда-то я ее так любил. Теперь то, что осталось от ее волос, было уныло схвачено в хвост, зависший где-то промеж лопаток.

Я решила: еду. Сегодня разговаривали… Он не против.

Она говорила так, словно незаметно откусила от кружки, и теперь битое стекло ранит ей рот. Стало неудобно. Как я буду жить с чужой женщиной? Как мы будем с ней гулять по выходным в парке?

Но затыкал себе рот сигаретой: как-нибудь. Главное – уехать, а там будет видно. Не верю, что она может любить это ничтожество. Хотеть его. Я увожу чужую женщину. Замерзшую замершую пружину.

Мы вышли. Она долго не могла открыть машину. Ее китайская сигналка срабатывала от свистка. И она все пыталась засвистеть, и свист не выходил. Тогда я засвистел, открыл машину и сам сел за руль: вести она не могла – она плакала.

Туча сгущалась. Становилось темнее. Как ни закрывай глаза, туча надвигалась все ближе. И колесо уже закрутилось. Катилось по земле, лопая тяжестью железного тела чьи-то глупые головы и наматывая на жилистое тело волосы.

Ночью кто-то настойчиво трезвонил в дверь. Мишка зашел ко мне с таким лицом, что я сразу все понял.

Степ, там к тебе, – бросил он через порог, как плюнул.

Спускаясь по лестнице, понимал, что не надо мне этого делать. И потом еще сумасшедшие три недели понимал то же. Но снова спускался, открывал дверь и принимал ее.

Было темно, и, распахнув дверь подъезда, увидел под фонарем только одну фигурку в капюшоне. Тогда я понял, что на самом деле вернулся за этой фигуркой. Она метнулась на меня, и спустя миг мы, сцепившись, поскользнулись, повалились в сугроб. Вставали и снова валялись, подрубленные то ли смехом, то ли рыданием, то ли голой, схватившейся водой на асфальте – не различишь, в снег роняли мобильники, как оказалось, абсолютно одинаковые.