Зарина Карлович - Раб человеческий. Роман

Спрашивала, как я там, и не слушала – тараторила малопонятное. Взахлеб, вперемежку со слезами и упреками в том, что забыл ее, что-то рассказывала про отчима, который подал на нее в суд.

Что случилось, что случилось… Какая разница, что случилось. Ну заняла я у него денег и не отдала.

Почему не отдала?

Не собираюсь я ему отдавать! Он с моей матерью живет, я их всю жизнь поила – кормила. Почему я должна отдавать?..

Впереди маячил магазин, а в нем безразличный яркий свет. Мне бы волноваться, трепетать и дрожать: вот она, вот же она! Да, это та, о ком ты так плакал, это она, парень. Но не было ни волнения, ни радости. Мельтешащая, дергающая за руку женщина мешала. Хотелось дотронуться до моей, настоящей Эли, выкопать ее из кошмарного тряпья горячечной причиталки, в лицо которой я все никак не мог заглянуть.

Мы вошли. Она сдернула капюшон. Сначала я ничего не понял.

Что будешь? – по – хозяйски оглядела магазин, – у них Балтика обычно свежая. А двухлитровка уже месяц стоит.

Чё ты, какие месяц, эй, – высунулся из-за стеклянной стойки продавец в тюбетейке, – вчера только завезли.

Да ладно, – махнула рукой, – нам Балтику пятерку и пятьдесят грамм «Столичной».

И тут я все понял: она была пьяна. Месяца два. Брови опустились над набухшими веками, ходуном ходившими руками отсчитала деньги. В тюбетейке брезгливо налил в пластмассовый стакан, потом перелил в рюмку, поставил на стойку, вытер руки, вытащил потную из холодильника золотистую узкую бутыль…

Занюхать дай.

Ты мне еще с прошлого раза тридцатку должна, – проворчал ларечник, но горбушку черного хлеба отломил.

Левой поднесла рюмку к моей потной золотухе, как мы раньше называли «Балтику Золотистую»:

Давай, за приезд.

И опрокинула в себя водку.

Это был конец. За семь месяцев со мной она не сделала ни глотка. Даже когда пил я, даже когда напивался. Теперь глядела на меня с любопытством и испуганным нахальством. И это делало ее совсем беспомощной.

Нравлюсь?

Очень, – хлебнул я с непривычки вонючее пиво. Обожгло горло. Плохо пошло, запросилось наружу.

Суетливо смеялась, уже не хотела подробностей про мои мытарства, про то, как мне швыряли в лицо мой синий паспорт, указывая на его неправильный цвет… Жаловалась на отчима, вдруг переходила на неведомых новых подружек, и отхлебывала, отхлебывала мое пиво. Потом плакала.

Нарезали громадные круги вокруг дома – позвать ее домой было немыслимо, она всегда была на ножах с моими, а теперь и вовсе попрут. Ноги мои уже примерзали к земле, днем такой ласковой, а ночью мертвой. Я попытался проводить ее домой, на что она снова расплакалась. Стала валить меня в снег, до того сильная – не мог подняться. Когда все же мне удалось встать и отряхнуть ее от себя, упала передо мной и закричала, что убьет отчима, если я сейчас зайду домой. Отодрав от себя ее руки, забежал в подъезд и захлопнул дверь.

Я полагал, что лишившись свободных ушей, она от скуки отправится домой. Но ошибся. Полночи она белугой ревела под моими окнами, оглашая окрест моим именем вперемешку с угрозами и плачем. Я так и не вышел к ней, хотя до утра не сомкнул глаз. Когда ушла, лежал и гадал, разлюбил ли, окаменел ли. И выйду ли к ней в следующий раз.

Мы стали встречаться тайком. Я жил в двух реальностях. Если был в машине Магды, телефон стоял на вибро. И так как ласточка Магды была старенькая и работала громко, было не слышно. Тем более, телефон я всегда держал в ладони и, при случае, мог зажать ему рот. Но не выключал: хотел видеть ее звонки.

Каждый вечер пьяная Эля ломилась в дверь. Почти сразу, как уезжала Магда. То мычала, то выла, как животное. Я пускал ее в коридор, отчитывал, умолял, убирал ее блевотину. Мы выходили на площадку, каким-то чудом не просыпался никто из домашних. Кроме Мишки, который, почесывая волосатую грудь и щуря на нас глаза, отправлялся в туалет и, оставив после себя долгий звук шипящего бочка, удалялся к себе.

Мы шли к ее новым подругам, оставались ночевать. В сырой и жаркой чужой постели, в комнате, с одуряющим ароматом протухающей лилии, воцаренной в граненый стакан вместо вазы, вперемешку с крепким перегаром от нас обоих и многочисленных наших предшественников, на подушках – свидетелях ломкости судьбы, сквозь дым и тьму, я видел ее белесые кудри.

В тех комнатах никогда не было работающих часов, а окна были задраены наглухо газетой или краской. Так достигалась иллюзия бесконечно текущего, непрерывающегося ничем времени. Сбылась наша с ней мечта – мы были там, где рассвет не наступает никогда.

Проспавшись, она просила прощения. Как будто не понимая, что происходит, настаивала, что поедет со мной.

Ты же знаешь, что пью, потому что тебя нет! Не оставляй меня, я здесь сдохну…

Это была не Эля. И все же это была она. Я готовился сказать Магде, что еду с Элей. Но что – то не давало. Где-то был подвох. Я пока не понимал, где. И он был совсем не в пьянке.

Все вскрылось на Новый год.

Инга Петровна отправилась к подружке и увела Макса. Мишка поехал в клуб. Магда уехала к своим. А я остался один и с громким стуком сердца ждал Элю.

Мы настрогали салатов, пили, танцевали, целовались… И вдруг, как гром в раю, вваливается Магда, начинает таскать за волосы Элю. Женская борьба в сизом табачном дыму.

Кое – как растащил их. Рыдающие, пьяные, орущие, растерзанные, обе обвиняли меня в предательстве, требовали объяснений. По очереди затаскивал то одну, то другую в ванную и окунал в набиравшуюся ванну.

Кровь их смешалась в одной воде и стала общей. Как их соки мешались в один общий – во мне. Волосы обеих – каштановые короткие и белесые длинные – сплетались в узел.

Отрезвев, они пытали меня. Снова пили. Ревели – я угрожал им ванной. Безумие закончилось утром наступившего года: мы решили ехать втроем.

Слеза из глаза, как по заказу

листок на столе, испещрен тесный.

Твоей ложью обезвожено сердце.

Но Эля не поехала с нами: сначала ей нужно было продать дом. Всем в ту пору было нужно продать дом. Но, в отличие от Инги Петровны, у Эли уже был покупатель. Говорила, задержка только в его документах. Клялась, что завяжет с выпивкой. Мы уехали втроем: я, Макс и Магда. Я обещал ждать. И ждал.

Первое время сравнивал их. Глядя на тщательный салонный маникюр Магды, вспоминал залатанные ноготки Эли. Когда лак немного облуплялся, она подкрашивала кончики ногтей и возле кутикулы, называя это заплатками.

А чего все ногти перекрашивать? Это же надо снять, подравнять, потом красить, ждать. А где у меня время?

Магду латающей ногти представить было невозможно.

Впервые в жизни она надела кухонный фартук, переданный ей когда-то матерью. Вышивка ручной работы, мудреные крученые бретельки, бежевое накрахмаленное полотно. Лина бы постеснялась вытирать о него руки, испачканные мукой. Магда приняла его как ежевечернюю робу. Она где-то откапывала все новые рецепты салатов из имбиря, мексиканских рыб, яблок, запеченных в красной фасоли по-корейски…