Ольга Шамборант - Опыты на себе

Я, например, всегда чувствовала себя на улице Горького, как перед милиционером, но кто-то там жил, кто-то ездил туда тусоваться, на свиданье. Эти гнусные устрашающие серые камни обжиты кое-как и кое-кем. Время, конечно, делает свое совсем особое дело. Но люди, принявшие Версию вместо Реальности, даже если Реальность начинает проступать, как икона из-под замазки, пытаются создать Версию Реальности и сохранить свои фигуры на этой разделочной доске исторического процесса. И теперь в качестве достояния нашей истинной Духовности нам то и дело подсовывают то какого-нибудь 80-летнего конферансье всех времен и режимов, то распросоветскую старушку, всю жизнь скупавшую антиквариат, подсыпят чуток эксгумированных, но небедных, поэтов-песенников, разбавят щепоткой остроумных людей, вытащат пару серьезных одиночек, туда же настрогать бывшие кафедры научного коммунизма, – и готов конгресс интеллигенции.

Все случилось, господа, чему суждено было случиться. И одно утешение, данное нам Веничкой Ерофеевым, слава богу, торжествует: «Так все и должно происходить – медленно и неправильно, чтобы не возгордился человек, чтобы он всегда был грустен и растерян».

И когда мы с оскорбленным эстетическим чувством идем по улицам города, будь то колдобоины, бетономешалки и глиномолотилки новостроек или пересеченная местность сталинской Москвы (особнячок – пустырь – заводик – серая добротная заводская слобода – Дом на набережной – река – мост – памятник кубизма – школа – барак – особнячок…), а теперь особняки из враждебных кагэбэшных посольских хором, посвечивающих пустыми стеклами на пустых улицах, превращаются все более в декоративный центр, но не в исторический, как на настоящем Западе, и не в игрушечно-театральный, как во всяких Варшавах, а – в наш, в «новую старушку», тут старина – как браток, тут такой супчик сварен на крови с серым, как чекистская шинель, гранитом, колоннами, бутиками, – и новая супница прозрачным пузом торчит из-под земли на Манежной площади… и когда едешь теперь во мраке по Крымскому мосту, – среди темных ям прибрежных ангаров, сараев, рухнувших производств, стоит как цыпленок из яйца Храм и почти рядом – заплесневевший Петр, утолщающийся к концу (отдельного упоминания заслуживают ледяные замки королей Газпрома, обязательно на границе со свалкой, и новые типовые особняки, которые совершенно не соответствуют реальности, а потому даже на воображение как бы и не влияют; и если центральные инициативы мэра – нечто вроде золотых коронок, поставленных для красоты, то это уже – фарфор в улыбках инопланетян, тут даже нет ощущения, что посягнули на наше пространство, и оно тут не наше) – мы видим лишь, что нет живого места ни в душе, ни на улице, ни на земле. Не осталось живого места. И только это ощущение – та правда, которая является нашими слабыми «твердыми устоями».

Самое печальное, что эта эпоха – все же была.

Медицина – это Авиценна для Вас, правда, не для всех. В ней столько власти и ритуала, еще больше, чем в церкви, потому что в ней есть еще и прогресс. И если в бессмертную душу верят не все, то в бренное тело – все до одного, так что паства – обширнее. На Востоке здоровье духа и тела не принято разделять, и йог, сев в таз с водой и втянув ее в себя необъяснимым усилием, очищает не кишечник, а все свое существо. Христи-анство, несмотря даже на Лазаря, не говоря уж о расслабленных, бесноватых и прочих исцеленных Иисусом, никогда не уважало грешное тело. И медицина сначала отделилась от церкви, а ныне вполне ее заменила. Современный человек гораздо чаще думает о бренности жизни в связи с медицинскими проблемами, чем с религиозными.

И как не впечатлиться! Разве можно назвать физическими ощущения, данные нам медициной?

Желтые старинные здания в огромном саду, усеянном бледными существами в линялых синих и крепкими уверенными в белых – халатах. В поисках нужного корпуса всегда первым делом упретесь в ненужный пока еще морг. Лестница черного хода больницы, запах, знакомый с первого укола в первом медпункте детства, и всегда трепет, на любую тему, – неловко впираться в одежде к ним, таким занятым и стерильным, но надо-просить-не-за-себя, или страшно узнать результат анализа, или муки вручения «благодарности». Вознесенность медперсонала над смертными, а потому как бы слабоумными, видна во всем. Их энергия власти над нами придает им даже какую-то особую форму тела. Даже какая-нибудь административная тетка плывет по коридору, медленно цокая и отставив клешню (несет потерянную карту), с убийственным сознанием превосходства. А пациент всегда как бы загнан и под наркозом страха смерти или эйфории выздоровления (врач простил и помиловал).

И все же эта власть над людьми есть следствие возможной власти над недугом, над слепым роком, над естественным ходом событий, кто бы и что бы за ним ни скрывалось. Должен был умереть и выжил. Спасая тело, они дают дополнительный шанс на спасение душе, когда в едином порыве, бескорыстно и вдохновенно, прилагая все свои осознанные и неосознанные способности, они творят над распростертым – Чудо.

Медицина – это кафельный пол, клеенки в пятнах и клистирные трубки, с адски обыденной скукой встречающие вас и обещающие если не помочь, то побыстрее продвинуть по линии жизни. Это грохот колесницы за дверью палаты. Ужин везут. Врачи улетели.

Это пестрые казенные и стеганые домашние халатики абортниц на круглой вешалке перед страшной дверью, их вывозят грубо-озабоченно на каталке, как разломанных кукол (столько жизни было в волнении до и столько безжизненности – после).

Это потеря стыдливости, как в поезде, потому что болезнь – тоже ускоренный путь.

Это чеховская очередь к кабинету для бедных, и все тот же дух мази Вишневского, витающий среди обветшало принарядившихся на прием.

Это неутоленное и неутолимое желание вручить дело своей жизни, а вернее, смерти, в чьи-то надежные руки. И для этого они должны быть в резиновых перчатках (это – Облачение), а не для стерильности.

Скотоводство испытано практически всеми, если не по образу жизни, то начиная с первых строк. Стада пробудились, тучные стада, отары, библейский пейзаж. Пастух – одно плечо Казбек, другое плечо – Эльбрус, посередине – снежная папаха. Кто-то ведь видел и новорожденного жеребенка, – он стоит, качаясь. Кому-то повезло узреть сваленный зад верблюда, едва различимого и неправдоподобного на полустанке на фоне пустой земли и «саманных построек», – все одного цвета. Самое смешное зрелище – писающая овца. Но ее профиль древен, никакой, слава богу, эволюции. И «лицо коня», и профиль овцы, и взгляд коровы сразу в обе стороны, – греки, евреи, римляне. Величие, смирение, страх и мудрость, – одновременно.