Евгений Жироухов - Квадратность жизни. (Сборник рассказов)

Петька промолчал, помешивая задумчиво в кастрюле. Витька вздохнул, осматривая сбоку Петькино лицо, точно парикмахер клиента.

– Опять какой-то, смурной… В чём проблема?

– Купили меня, Вить. Понимаешь, с потрохами купили…

– Не понял, – сказал приятель, принюхиваясь к супчику в кастрюльке.

– Женюсь на Ленке, чёрт возьми! Понимаешь?

– Зачем? Не понял! Если не хочешь – зачем жениться?

– Как бы тебе объяснить… Заморит она сына… Такая баба непутёвая…

– Ага, честным хочешь быть, – бесстрастно определил Витька.

– Не знаю даже. Решил вот внезапно – аж не по себе стало… Это ж вся жизнь теперь изменится. Всё по-другому пойдёт.

– Потерпи до утра, мой совет, может, передумаешь.

– Может, – согласился Петька. Он молча мешал в кастрюльке, углубившись в свои размышления.

Немного погодя, произнёс, как резолюцию:

– На меня он похож – это факт. Я свои фотографии помню в этом возрасте. Вылитый…

– Ну-у, в этом возрасте – все на одно лицо. Можно, конечно, его кровь на анализ взять. Сейчас делают такие экспертизы. Установят процент тождества. – Да ты что! – Петька встрепенулся, чуть не уронив с плиты кастрюльку. – Кровь у ребёнка брать? Ему же больно будет!.. Не-е, я же чувствую – мой сын. Чувствую – и всё тут. Без всяких анализов… А Ленка… Ленку-то я перевоспитаю. Она – перевоспитается!

Дом напоминал одновременно и азиатскую пагоду, и миниатюрную башню рыцарского замка, и старую водокачку, с которой дождями смыло штукатурку, обнажив круглые стены из красного кирпича. Дом-башня стоял рядом с железнодорожным полотном и наполовину в своей высоте скрывался за деревьями снегозадержательной полосы.

Почти сразу от колышка, обозначающего территорию личного владения, начиналось вспаханное поле, и до ближайшего жилья от этого места, по крайней мере, километров десять. Проезжающих мимо на электричке несколько удивляло, некоторых смешило, а кое-кого и злило архитектурное своеобразие этого строения и оригинальничанье его хозяина, какое-то не по духу времени вызывающее диогенство.

Разумеется, будь Поливанов Иван Сергеевич рядовым, без заслуг человеком, а не ветераном войны, доктором технических наук, кто бы ему выделил на этом месте участок и разрешил строить нетипичное, отвлекающее внимание граждан жилое помещение. И то было ему не легко. Но на то Поливанов и имел в кругу сослуживцев прозвище Настырный Ваня, что хотел делать то, что хотел.

Он получал пенсию и жил одиноко. Но продолжал работать так, как и работал до ухода на пенсию. В штатном расписании того НИИ, где трудился Поливанов, просто не было такой единицы – генератор идей, и чтобы быть им в чистом виде, Иван Сергеевич предпочел пенсию, а не зарплату, за которую надо было не только думать, но и добросовестно скрипеть стулом от звонка до звонка, в соответствии с правилами трудового распорядка. Первое, по его мнению, противоречило второму. Это – раз. Два – это то, что, или у Ивана Сергеевича с годами ухудшился характер, сделавшись раздражительным и нетерпеливым; или настолько изменились в плохую сторону его сотрудники-сослуживцы, превратившись в сквалыжных и жадных дояров науки. И поэтому Поливанов уже последние два года до пенсии числился в своем институте на полставки.

В это же время, угрохав все имеющиеся накопления, он взялся строить свой дом и построил по собственному проекту красную башню из трех комнат, расположенных в вертикальной плоскости одна над другой. Из окна маленького кабинета на третьем этаже Поливанову хорошо были видны проносившиеся мимо электрички с переполненными вагонами то из города, то в город. Этих впечатлений ему вполне хватало, чтобы не тяготиться одиночеством и не тянуться к людям. Из окна в другой округлой стене кабинета открывался пустынный пейзаж по-осеннему перепаханного поля, над которым черными точками кружились вороны и галки.

Поливанов любил осень. И когда по стеклам тарабанили капли дождя, пугающе завывал ветер, он чувствовал себя в самом оптимальном рабочем режиме, ему казалось, что именно в такие минуты на нестандартных людей снисходят нестандартные мысли.

…Сквозь шум дождя и ветра до Поливанова донесся какой-то посторонний звук, будто что-то упало и зазвенело. Он прислушался к тишине в доме, на одну секунду задумался о вероятной причине звука – но тут же сразу позабыл об этом и вернулся к прерванным размышлениям, которые, особо ни на чем не задерживаясь, скользили по общим вопросам бытия.

Иван Сергеевич полулежал в старом кресле с промятыми пружинами, на письменном столе перед ним горела колеблющимся огоньком толстая свечка. Свечки – одна из его причуд, хобби, как говорил он сам, чудаковатого старца. Даже работая в институте, оставшись вечером один в кабинете, Поливанов выключал люминесцентные жужжалки под потолком и зажигал на своем столе свечу. Нервный язычок пламени, вероятно, напоминал ему некоторые дни фронтовой юности или, может быть, создавал иллюзию сумрачной кельи средневекового мыслителя и помогал концентрировать мысли на красной точке в темном пространстве.

Пламя свечи заметалось и Поливанов почувствовал на щеке дуновение сквозняка. Он поднялся, нащупал ладонью выключатель, стараясь не шаркать ногами, стал спускаться вниз по винтовой лестнице. На втором этаже снял со стены старенькое ружьецо с обмотанным изолентой прикладом. Еще раз настороженно прислушался – потом шагом спустился в нижнюю комнату.

Окно было открыто, ветер трепал занавески, на полу валялось опрокинутое ведро с грибами. – Кто тут?! – грозно крикнул Поливанов и стволом ружья поводил по углам комнаты.

Никто не откликнулся. Иван Сергеевич выглянул через окно на улицу, посмотрел по сторонам. Вокруг непроглядная темень и мокрый ветер. Поливанов резко обернулся назад, будто услышал подкрадывающиеся шаги, чертыхнулся и принялся закрывать на шпингалеты оконную раму. Проверив запоры на двери, собрался уже уйти наверх, но тут обратил внимание на раздавленный гриб с ясным отпечатком каблука. Он поглядел на свои тапочки, что-то подумал и, вскинув на изготовку ружье, ещё более грозно закричал: – А ну, выходи!.. Сейчас, к чертовой матери, всю шкуру изрешечу!

За спиной послышался шорох. Поливанов, напружинившись всем телом, крутанулся назад, забегал по сторонам глазами. – Ну-у! – гаркнул он для собственной бодрости на встроенный в стену шкаф. – Руки вверх-х! – И его ладонь вдруг пробудившейся мышечной памятью захотела почувствовать холодную тяжесть гранаты. – Погоди, мужик, – послышался в шкафу быстрый, просительный голос, – погоди, не стреляй. Сдаемся мы…

Дверцы шкафа открылись, на пол посыпались банки с консервами, пакеты с крупой. Испуганно щурясь и загораживаясь рукой от направленного ему в лицо ружья, из шкафа выбрался плотный коротыш лет тридцати пяти, таких за квадратность фигуры обычно называют «коробками» или «кирпичами». За «Кирпичом» прятался, пригибаясь, бледный парень в вымокшей матерчатой куртке. – Сдаемся мы, чего ты… – насуплено буркнул коротыш. – Вот видишь: руки вверх, – Он в самом деле задрал высоко растопыренные пятерни. – Убери ружье, хозяин. Ну адресом мы ошиблись, понимаешь…