Эсфирь Коблер - Исторический орнамент

ПЕРСЕФОНА

Ты боишься смерти? Что ты оставляешь на земле?

ОРФЕЙ

Горькие слова. В моей речи – несчастье и пепел, в ней черная смола воспоминаний и глыбы труда. В моей речи хранится та человеческая совесть, которую нельзя вытравить смертью, подкупом и глупостью. Клянусь, я говорил правду и только правду, и если сожгут мои слова, боги сохранят в памяти речь.

АИД

В пепел обращаются и рукописи и храмы.

ОРФЕЙ

Но память о веке, о людях, чьи года составили время истории?

АИД

Стирается. Время измеряется тысячелетиями, а столетия, как минуты, канут в Лету.

ОРФЕЙ

Но моя смерть не будет позорна. Я не склонялся ни перед чернью, ни перед тираном, и когда призрак смерти встанет передо мной, душа моя вырвется из тесной оболочки и обретет весь мир…

АИД

Даже я не знаю, что обретает душа после смерти. Загробная жизнь у каждого своя, как и земная. Все скрывается в смерти. Бездонность времени страшнее бесконечности пространства, ибо что-то имеет конец, а время – ничто. Страсти человеческие смешны перед ним. Вы еще не осознали существование как абсурд. Легче быть мертвым, чем живым, ведь жизнь – иллюзия.

ОРФЕЙ

Стужей веет от твоих слов. Холодом, тихим и ясным, как морозная ночь. Все бело и черно Одновременно холод льда, миры ледяных пространств, отчужденные и бесстрастные. В грешном танце пурги не видать ни зги, и бредешь наугад, не встречая преград в отдаленных мирах и близких словах. Приходит горький час – настигает безумие нас, и слезы текут из глаз в пустоту.

ЭВРИДИКА

Я пойду с тобой!

(Орфей молчит и неотрывно смотрит на

Эвридику. Потом медленно говорит)

ОРФЕЙ

Мне кажется, что пронеслась гроза, и воздух рая перелился в ад. Все ожило, и свежестью наполнен сад. Все светится, и тени черной копоти вдруг загорелись синевой небесной. Все светится, и зелень сада, омытая дождем, дрожит как девушка под первым поцелуем.

АИД

Ну и краснобай.

ЭВРИДИКА

(Безнадежно) . Он ничего не понял.

ПЕРСЕФОНА

Он художник. Даже с богов Олимпа – этих ветхих забытых вещей – он смыл пыль и грязь. Жизнь преображается под его рукой. Действительность не узнает себя в его воображении, но в его душе она более правда, чем сама быль. Потрясения и перевороты лишь сметают людей, а пламенные души, преобразуют мир.

АИД

(Персефоне) На старости лет ты стал сентиментальна. (Орфею). Эвридика уйдет с тобой, но пока она в моем царстве, она принадлежит мне. Не оглядывайся, пока вы не выйдете из Тартара, иначе она вернется ко мне. Гермес, проводи их.

(Уходят).

ЭВРИДИКА

Я вновь бреду за ним покорной и безвольной тенью, туда, где он предаст меня, отдавшись страсти песнопения. Туда, где одиночеством пьяна, я закричу от замкнутых дверей и темных окон, и воздух там еще мертвей, чем воздух ада.

Оглянись, Орфей! Ты так этого хочешь! Не я тебе нужна, а песня. Высохла душа, – и трезвые слова бредового стиха сложатся без меня. Перед листом, дыша воспоминанием, ты испытаешь радости свидания, горечь, боль – всю ложность чувств и фантазии правдивой.

ОРФЕЙ

(Останавливаясь) . Где она? Идет ли за мной?

(Продолжает идти).

ЭВРИДИКА

Лгать самому себе поэт не должен. Внимательно вглядись в добро и зло, и, если мир уродливо скукожен, – ему на честность страшно не везло. В глубине души меня задуши, себе ворожи от вражьей стужи. Меня отпусти без униженья и лжи. Я не могу, как прежде, умирать каждый день без любви, без радости, в горькой отрешенности от тебя. Я ушла в ад, но ничто не изменилось. Я нужна тебе для тебя. Отпусти – и ты будешь счастлив.

(Орфей оглядывается. Эвридика удаляется.

Орфей застывает, пораженный).

ОРФЕЙ

Эвридика!

ГЕРМЕС

Не кричи. Ты проиграл, потому что хотел проиграть. О чем тебе было петь с ней? О старой любви? Неинтересно. Уже в аду ты понял, что нужно петь утраченную возлюбленную и свои муки. Ты даже забыл об Эвридике и замурлыкал вслух, а потом спохватился и стал раздражительным, но не знал – как теперь избавиться от нее. Она все еще любит тебя. Она поняла и заставила тебя оглянуться. Ты даже богов обманул своим красноречием, но не любящую душу. Прощай. Теперь у тебя есть песня и нет души.

(Гермес удаляется).

Орфей выходит из пещеры, обозначающей вход в ад. Наконец есть свет, воздух. Внизу под скалой плещет море.

Яркие краски. Все вокруг сине-голубое, ярко-зеленое, радостное.

Слышны страстные звуки. Это приближаются Менады. Когда они подходят к Орфею, он начинает танцевать вместе с ними.

I

Я родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода Великого, в тридцатый год правления императора Августа. В год моего рождения ходили по Израилю и Иудее волхвы и говорили: «Родился в Вифлееме царь иудейский». Услышав это, царь Ирод возмутился, и повелел всех младенцев в Вифлееме вырезать. Мать моя, Мириам, испугалась и уговорила мужа своего каменотеса Якова бежать в Египет и переждать страшное время. Яков послушался, и они ушли в Египет, в страну изгнания.

Было мне от рождения 6 месяцев, но я помню грудь матери моей, и тепло ее, и улыбку, звезды над головой и глубину ночи, и как счастлив был.

В Египте дом наш стоял на берегу Нила. Мы жили вне общины. Яков пас коз и занимался своим ремеслом. Самый последний нищий в струпьях египтянин смотрел на нас свысока. Уже тогда я думал: «Кто привел меня в этот мир для одиночества и страданий». Если бы я жил в Иудее, я бы спросил в синагоге, но здесь негде было спросить. Яков вечером брал тору и, глядя в сторону Иерусалима, читал молитвы. Но со мной он не говорил – я был причиной изгнания. Если я подходил к египтянам, то мне кричали: «Ты, обрезанный, ты наш раб», – и кидали в меня грязью.

II

Я бежал в заросли тростника. И солнце было на моих пятках, и земля становилась навстречу. Я падал в прохладный ил и долго лежал там. Я любил тростник, когда он нежно склонялся надо мной и ласкал меня или о чем-то тихо шептал над головой.

Я думал, о чем не думает ребенок: «Почему у всех народов так много богов, и каждый своим богам поклоняется? И если Яхве главенствует над всеми богами, почему же он посылает на свой народ всеобщую ненависть? Жизнь наша всецело в руках Его?»

И вот пришел в наш дом учитель из Иерусалима и увидел, что я неразумен. Он спросил Якова: «Разве не знаешь ты, что Израиль силен разумом, что цари приходят и уходят, а знания остаются? разве не знаешь ты, что евреи – горстка на ладони земли, что нас режут и жгут, и что мы грызем друг друга, и только сыновья наши, постигающие мудрость с колыбели, спасут нас? Как может знать он Бога, когда не знает Слова?»