Юлия Волкодав - Волк советской эстрады

– А ведь верно говорит Серго! – крикнул кто-то с дальней койки. – Как ты догадался-то?

– Так я знал, – улыбался Серго. – У меня вот в роте старшина тоже заикался, контузия. Он пропевал то, что хотел сказать, и нормально было. Мы его так и звали – певун!

До самого вечера Лёня «репетировал», пытался петь то, что хочет сказать, мечтал о том, как удивит бабушку. Иногда получалось, иногда не очень. Но когда Серафима Ивановна, еле живая после четырёх проведённых подряд операций, ввалилась в сестринскую забирать внука, он встретил её заготовленной фразой:

– Ба-а-бушка, а-а та-ак я не за-а-икаюсь!

В сестринской шумели медсёстры, которые как раз передавали смену, и бабушка мало что поняла из полупропетой-полусказанной фразы, но кивнула:

– Молодец. Собирайся, пойдём домой.

С тех пор Лёня стал постоянным участником госпитальных концертов. Бойцы его знали, выздоравливающие рассказывали о маленьком певце вновь прибывшим, и Лёню были рады видеть в каждой палате. К гимну скоро добавились новые песни – кто-то из солдат напел ему «Синий платочек» и «Идёт война народная», не поленился разучить с мальчиком слова. Слова для Лёни были самым сложным, а вот мелодию достаточно было услышать один раз, потом он мог безошибочно её повторить. Каждое выступление заканчивалось аплодисментами и сладостями. Бойцы специально откладывали сахар «для Лёнчика», как они его называли. Случалось, что он и обедал из одной миски с каким-нибудь сердобольным солдатом. Но выступал Лёня не из-за гонораров. Главным было то тёплое чувство, которое неизменно рождалось в груди, когда он становился на табуреточку, и десятки взрослых смотрели на него, внимательно его слушали.

«Сначала я его, конечно, побил. Ну а как его было не побить, хлюпика? Так получилось, что мы все оказались в одном классе – ребята с Курортного переулка. А он с Ворошиловской. У нас своя устоявшаяся компания, свои союзы и конфликты. Я во главе одного лагеря, Васька Рябой во главе другого. И тут он, ни к селу, ни к городу. С парусиновым портфельчиком и штанах на одной пуговице. С пуговицы всё и началось.

– Эй ты, мелкий, карман застегни! – посоветовал я ему, проходя мимо. – А то вывалится!

Он смешно захлопал руками по карманам штанов, так и не поняв, что я говорю про ширинку.

– К-к-кто вы-вы-вывалится? – пробормотал он.

Ну и тут понеслось. Фразу услышали остальные ребята, тут же столпились вокруг него.

– Смотрите, так он ещё и заика!

– Голодранец и заика!

– Заика, заика!

Откровенно говоря, все мы были тогда голодранцами. А кем ещё мы могли быть? Только что закончилась война, страна старательно зализывала раны. Даже карточки ещё не отменили, одежду купить невозможно. К первому сентября родители постарались нас приодеть, но что это были за наряды? Мне мать сварганила рубашку из своей старой кофты, светло-бежевой, почти белой, но, если приглядеться, на правом рукаве можно было увидеть бледно-розовый цветочек. Мне ещё повезло, что цветочек приходился на подмышку, и никто его не замечал. А обувь почти у всего класса чиненая-перечиненная. Подмётку пришивали до тех пор, пока она не стиралась до дыр. А потом её заменяли на деревянную. У меня дед умел выстрогать такую, тонкую-тонкую, и приладить, что от родной и не отличишь. Ботинки мы носили только в школу, а по двору чуть не до января босиком бегали.

В общем, такие же мы были голодранцы, как и он. И, видимо, нам очень хотелось почувствовать своё превосходство хоть над кем-нибудь. А тут такая мишень – и штаны у него не застёгнуты, и заикается.

– Я-а не за-а-икаюсь! – вдруг выдал хлюпик нараспев.

И все засмеялись ещё больше от его полузаикания-полупения. В общем, мы Лёньку побили. Не очень сильно, так, я толкнул его, он упал, кто-то наподдал сзади. Но в этот момент в класс вошла учительница, и мы тут же разбежались по местам, он один на полу в проходе остался. Ну, думаю, сейчас закатит истерику, нажалуется. Но он на удивление быстро собрался и юркнул за последнюю парту, учительница ничего и не заметила. Чем тот день закончился, я уже и не помню. Всё-таки пятьдесят с лишним лет прошло. Но иначе, как заикой, его в классе не называли. Хотя на самом деле он мог говорить и не заикаясь, нараспев. Он так и у доски отвечал потом, а все со смеху покатывались. Он краснел, нервничал, сбивался и снова начинал заикаться. Учительница ругалась на нас, но эта сцена повторялась снова и снова.

А дружба? С чего же началась наша дружба? Кажется, с моей свинки. Да, точно, со свинки. Где я умудрился ею заразиться, понятия не имею. Температура поднялась, морду раздуло так, что я правда на свинью стал похож. Лежу дома, болею. Первые дни даже радовался: в школу ходить не надо, мамка вокруг бегает, вкусненьким угощает, даже банку тутового варенья открыла, которую к особому случаю берегла. А потом скучно стало одному. У нас же какое детство было? Ни телевизоров, ни компьютеров этих с Интернетом. Сейчас вон дети в три года сами себе планшет включили, мультики нашли и смотрят. А у нас телевизор был один на три дома, и для детей там передавали одну программу в неделю. В общем, я заскучал. Друзья меня не навещали, им родители строго-настрого запретили. Свинка – она ведь не просто заразная. Говорят, на мальчиков может так подействовать, что потом детей не будет. И вся друзья, запуганные ужасными последствиями свинки, обходила мой дом за километр.

И вот на третий день появляется это недоразумение. Мама ему дверь открыла и давай руками махать:

– Иди, иди, мальчик, нельзя к Боре, заразишься.

А он на удивление внятно и так рассудительно ей:

– Не-е бо-ойтесь, Вера Иса-аковна, я уже бо-олел свинкой! У ме-еня им-му-ни-тет!

Так и сказал, иммунитет! И даже не споткнулся на умном слове. Это его бабушка Сима научила, конечно. Мама моя дар речи потеряла от такого чуда. А он продолжил:

– Я-а Бо-оре до-омашнее за-адание при-и-нёс!

Я хотел выскочить в коридор и дать хлюпику по шее. Додумался, тоже мне! Лучше бы чего хорошего принёс, а то – домашнее задание! Но почему-то не выскочил. И когда Лёнька пришёл ко мне в комнату и достал тетрадки, стал вместе с ним делать задание и спрашивать, что там в школе. Мы разговорились и, странное дело, теперь меня его замедленная манера говорить уже не раздражала. А потом мама поила нас чаем с «пирожными». О, это был особенный деликатес послевоенного детства! Кусочек хлеба мазался тончайшим слоем масла, а сверху посыпался сахарным песком. Пирожное нужно было есть «правильно», растягивая удовольствие: сначала слизать языком сахарный песок, потом масло, и только в конце съесть хлеб.

Лёнька никогда до этого пирожные не пробовал, и я научил его, как надо с ними обращаться. И мы сидели за столом, накрытым белой (и не дай тебе бог чем-нибудь на нее капнуть) льняной скатертью, болтали ногами и слизывали сахар, прихлёбывая горячий чай.