Саша Лонго - Арабеска зеркал

Когда он проснулся, Аркадия была вооружена и очень опасна: шелковый халат в крупные цветы удачно подчеркивал мраморную белизну кожи, легкий утренний макияж искусно оттенял глаза и губы. Она была свежа и чудо как хороша! Более того, она знала об этом. Левушка застал ее хлопочущей на кухне. На столе был изящно сервирован легкий завтрак. Она повернулась к нему ─ вся цветущая весна:

─ Ты кофе будешь?

─ Да нет, мне нужно бежать в театр! У нас сегодня репетиция… Ты очень красива утренняя!

Она подошла к нему очень близко и закрыла рукой теплые губы, которые захотелось поцеловать в ту же секунду:

─ Я не отпущу тебя без завтрака. Немедленно в душ! Я пока приготовлю бутерброды. А еще, знаешь, пригласи меня сегодня на спектакль…

─ Когда у тебя прослушивание в наш театр?

─ Завтра…

─ А замуж я могу тебя пригласить?

─ Что? Ты с ума сошел…

─ Я люблю тебя!

Аркадия посмотрела на него и, что-то прочитав в его глазах, прильнула губами к его губам… Длиною в целую семейную жизнь затянулось для него ожидание трех заветных слов, которые она так и не произнесла. А он так и не услышал. Ни-ког-да. Левушка никогда не спрашивал жену о ее прошлом. Увертюра начала их нищей семейной жизни была многоцветной и многозвучной для обоих, потому что они любили друг друга. Он всю жизнь, как струны альта, был настроен на свою Адочку. Много позже, когда… Нет… Это будет много позже.

Воспоминания кружили в темпе вальса, высвечивая самые яркие мгновения жизни. Аркадия Павловна развернула очередное письмо Всеволода Сергеевича. Она вспомнила, как спешила оповестить его о комсомольской стихийной свадьбе, которая состоялась в Нижнем Новгороде. Уже вечером следующего дня Левушка преподнес ей скромное обручальное кольцо, купленное на собранные у артистов деньги. Она правда была счастлива! Письмо Горштейна получила уже в Томске, практически сразу после прибытия:

«…Рад, что кончилось наконец твое безделье и безбытность. Рад, что ты оптимистично настроена, что тебе понравился город, что из двух увиденных спектаклей тебе понравился один, что там чистый свет, что хороший дирижер, что ты выдержала экзамен и тебя поздравляли и жали руки, что ты сходу получила три роли и что ты „ПОКА“ ни о чем не жалеешь. Насколько хватит „ПОКА“?! Не скрою, меня всегда волнует как твое отчаяние, так и твой восторг… Но это я так ─ по-стариковски… Ты правильно мыслишь, что актриса везде будет актрисой. Настоящее искусство всюду прорастет. Везде востребовано. Но творить можно там, где благоприятствует атмосфера. Не думай о том, что у других все происходит спокойно, без потрясений. Достижения всегда связаны с преодолением…»

Аркадия Павловна отложила письмо… Странная штука память! Вот и сейчас она сидела и размышляла совсем не о том, что прочитала, а о том, что проступило сквозь строчки пожелтевшего листка бумаги.

«Нет, я не думала об этом, Мастер! Вы всегда были для меня образцом великодушного служения искусству. А я была другой… Я не знаю, какими качествами нужно обладать, чтобы позволить себе индивидуальную роскошь полной независимости от тщеславия… От так называемых объективных показателей успеха: званий, наград и прочей внешней атрибутики. Чем Вы заслужили такую человеческую индивидуальность, выигранную у жизни? Ведь Вам всегда были чужды зависть, суета, раболепие перед высшими, чванство перед низшими. Меня же продолжали жрать изнутри внутренние демоны…

Хотя знаешь, Сева (она нечасто, даже мысленно, обращалась к нему на «ты»), к тебе у меня никогда не было зависти. Ведь это ты возвел меня на пьедестал. Ты меня короновал… Ты научил меня бескорыстным эффектным поступкам. Ну, взять хотя бы мой уход со сцены. Я ведь дважды уходила. Первый ─ практически ушла, оставив за собой роль Веры Кальман в поставленном мною же спектакле «Последний чардаш», ─ на вдохе. Это было неожиданно для многих моих поклонников, влюбленных в оперетту, и почти для всех недругов. Это был первый мой спектакль в качестве режиссера. А потом, знаешь, Сева, я катастрофически стала терять форму. Если бы дело было только в лице ─ одной подтяжкой больше, одной меньше… Я тогда посещала кабинет пластического хирурга, как стилиста по прическам. Речь шла о сценическом движении ─ о танце в оперетте… Я всегда большое внимание уделяла пластике. А ко всему, что касалось танца, была особенно требовательна… Помнишь, как ты радовался, когда обо мне писали? Где же это было опубликовано?»

Она, подъехав к письменному столу, вновь стала просматривать папку с газетными вырезками:

«Спасибо Левушке… Ну, конечно же, в „Советской культуре“»:

«Ее искусству свойственна непогрешимость, а самое главное ─ постоянная забота о выразительности танца, выявлении индивидуальных пластических черт персонажа, наконец, забота о той знаменитой „частице черта“, с которой началась ее блистательная карьера в театре… Эта чертовщинка помогает Фротте высечь искру признания из искушенных зрительских сердец огнем зажигательного, ослепительного, сверкающего танца…»

«Многие тогда считали, что я достигла наивысшего расцвета сценической формы, снискала однозначное признание критики, торжество преклонения публики… Тогда зачем ей нужно было уходить? Почему ей это понадобилось? Такие вопросы летели вслед, как камни. В благодатную почву сомнения легко посадить и взрастить все, что считаешь нужным. Не зря следом змеиным оборотнем поползла молва, дескать, болеет ─ не выживет, спилась, слегла и не ходит… Что только ни говорили… Невдомек было понять моим завистникам: я убеждена, что оперетта ─ это искусство молодых. И слава Богу, что Господь наделил меня врожденным чувством меры. Нет, спасибо матери. Еще бы чуть-чуть, и вслед бы шипели: „Господи, когда же она, наконец, уберется со сцены! Старая кляча! Пора бы и честь знать…“ Я уже балансировала на грани и приняла единственно верное решение… А второй раз случилось уйти, когда перевес хвалы стал настолько однозначным, что породил скуку. Единственный спектакль, в котором выходила на сцену ─ „Последний чардаш“, ─ был заигран до дыр. К тому же режиссерский ГИТИСа позволил продолжать жить в созданных спектаклях».

Из вязкой пучины мыслей ее вырвал звук открывающейся двери. Она знала, что это Варя, но все-таки повернула голову.

─ Не помешаю, Адочка Павловна?

─ Ну, заходи уж, раз пришла…

─ Там этот… Звягинцев пришел. Вы звали его?

─ А-а-а, Дрюня? Звала, конечно…

Аркадия Павловна звучала сухо, и Варя, знавшая наизусть каждую ее интонацию, не стала больше задавать вопросов.

─ О чем задумались или читали что? Даже звонка не слышали?.. Да, вы чувствуете-то себя хорошо? А то, может, не примете его?