Елена Четвертушкина - Крысиный Король. Жили-были мы

А ведь так много зим минуло, подумать только, и столько удач выпадало, и любви, и побед, – но, Боже ж мой, как будто вчера, будто вчера…

Город, в котором я родилась, – Акзакс, всегда будет для меня Родиной в единственном смысле этого слова, сколь бы пафосно оно ни звучало. В конце концов, в моем возрасте могу себе позволить неформатную сентиментальность, и употреблять святое слово «Родина» (извращенное и оболганное современными, в какую-то непроглядную заумь продвинутыми бандерлогами) по собственному разумению. Для не-утерявших души и сердца уточняю: Родина – это то, что не разменивается на экономику и политику, не тиражируется на переезд в любую другую страну, город, поселение, и не размывается восхищением ими.

Акзакс с самого начала, всегда и навсегда, – моя вечная любовь, вечная боль, пожизненная моя ностальгия. Какою бы ни оказывалась жизнь, плохой или хорошей, скучной или интересной, – вспоминаю этот город, не могу не вспоминать, не видеть во сне и академическую философичность старых особняков, и заносчивость доходных домов, которые, задорно подбоченясь балконами, лихо сдвинули на затылок треуголки крыш, и поглядывают насмешливо на людей, на утекающее в сквозняки подъездов чужое время. Чужое – потому что подъезды самоуверенны и горды: думают, что всё уже видели, всё пережили, всё знают наперёд…

И бульвары: капризные и очаровательные, в обрамлении столетних, перекрученных временем стволов тополей и каштанов, непостоянные, неотразимые, с неожиданными коленами аллей в густых зарослях сирени, каждодневно переполненные яркой жизнью своих завсегдатаев, только ими живые и бессмертные, – они гомонили, переговаривались, переругивались, и существовали искромётно и творчески.

– …Дама, откуда у вашей собаки столько медалей?! Она что, съела генерала?

– Идите себе, мужчина, что за мода приставать к приличным сукам… Жужу, детка, плюнь на глупого дядьку. И не мотыляйся между ног, гуляй прежде…

– …Скажите, если я пойду в эту сторону, там будет вокзал?

– Кто вы такой?! Где вас научили такому беспардонному снобизму? Вокзал там был, есть и будет, даже если вы никуда не пойдете…

– …Боже ж мой, няня, что ж ваш ребенок все время так оглушительно орет? Чего он хочет?

– Вы ничего не понимаете в детях, молодой человек. Ребенок хочет орать!

– …Что тут толпа, кто мне скажет? В этом городе что-то случилось?

– Нет. Но надо же убедиться лично!

…Тогда, в ту доисторическую эпоху, ответить на вопрос о молодости было очень легко. Это просто была весна, акзакский внезапный март, революционер пламенный, от чьей юной пылкости плавились сугробы. Даешь лето! Даешь зелень! Долой снег!.. И лавины с крыш, и готический благовест падающих сосулек, и дворники, сосредоточенные и суровые, как саперы… Вот с апрелем уже сложнее, потому что первый дурман чуточку повыветрился; солнышку приходится вставать раньше, для него начинаются трудовые будни, не блещущие чистотой. Из-под тающего снега выползает, надвигается, гася эйфорию, неприглядная, голая, неприбранная земля. И со всем этим придется делать весну… Тебе придется сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать…

Но мы-то делали из зимы весну. И какую!..

…Конечно, теперь я знаю, так бывает: если человек рано лишается родителей, по любой причине (умерли, или уехали, или просто заняты выше крыши – не до детей, есть дела поважнее, всякое случается), то маленькому человечку это всё равно до лампочки, он же просто не знает, чего лишается. Нет, мы патологических случаев мы не берем… Но в случаях так называемых «рядовых» вместе с молочными зубками у позаброшенного ребенка расшатывается некое, свыше данное, счастливое восприятие мира, ранее защищенное какой-то неизвестной, Небесами благословенной непотопляемостью. И приходит момент, когда преждевременный опыт подсказывает, как ужасно не хватает собственных капризов, которые кто-то обязательно станет терпеть, а ты за это простишь им всё, что угодно. Когда тебе прощают, – когда ты прощаешь – всё, что угодно просто так, ни за что, по неписаному закону беззащитности, нежности и преданности, которых не надо никому объяснять… Да и что тут объяснишь: мамины ласковые руки и бабушкины плюшки на ужин, и папино – рискованное, до счастливого визга, твоего и мамы! – подкидывание под потолок, и дедушкино привычное ворчание перед сном: отчего это никто никак тут не угомонится, и понимает ли кто-то здесь, в этом зоосаде, что папе с мамой завтра на работу?..

И вдруг встречаешься со всем этим лицом к лицу в гостях у случайной подружки… нет, скорее в любимой книжке – откуда же ещё было черпать жизненный опыт! – и внезапно, в горестном прозрении, узнаешь и понимаешь: ничего этого у тебя на самом деле нет, и не было никогда, только мечты да надежды. Проникнутые культом семьи «Серебряные коньки», «Убить пересмешника», «Капитан Крокус»… Подумать только, да ведь и вредного мальчишку Тома Сойера так искренне любила тетя Полли! Даже у Пеппи-Длинный Чулок обнаружился любящий, хоть и романтический, папа.

И тогда…

Тогда частенько случается следующее: в наивности своей ты овеществишь и сведешь к предметам всё, о чём тоскуешь, и станешь требовать от вещей какой-то невнятной компенсации за недополученную от людей любовь. Но вещи не умеют любить, сколько бы их не было; убедившись в этом, опять отчаявшись, ты в безумной тоске и растерянности пойдешь вразнос, и враз объявишь войну этому миру, в пику и назло всему хорошему и нормальному, которого тебе лично не досталось почему-то.

Или иначе: не попав в мир людей, позабытая в мире предметов, в неистовом стремлении хоть где-то обнаружить положенную тебе по праву беззащитности любовь и нежность, начнешь любить то, что окажется под шарящей в поисках взаимности рукой – плюшевого мишку, няню, чужой дом или чужую семью – первое, что окажется работающей «валерьянкой» от детского, не очень понятного взрослым, но действительно вселенского и катастрофического одиночества.

Так было и со мной. И так уж получилось, что моим лекарством от одиночества стал большой, старый и мудрый, редкой красоты город, – персонально для меня (как я часто думала) созданная Господом утешительная и поучительная сказка.

Наверное, потому и оказалось так несложно научиться сидеть на коленях не у бабушки, а у старых подъездов, и разговаривать не с сестрами и братиками, а с дождинками; и отличать ласковые интонации капели с крыши маленькой церкви за углом от строгого, требовательного речитатива капели со стрельчатого навеса над крыльцом Кафедрального Собора. И, уж совсем по-родственному, просто пропускать мимо ушей ворчанье (как дедушкино) зануды-трамвая – ну вот так некстати мне сейчас его громогласные сентенции, упрёки и увещевания, а он все ворчит и ворчит… Я научилась рыдать на жесткой, но всепонимающей груди парковой скамейки. Привыкла здороваться с лестницами и подъездами, как с дальней, но любящей роднёй. А вот с перекрестками у меня сложились довольно трудные отношения, как с крёстными, которых тебе кто-то когда-то навязал, теперь уже и спросить-то некого, а не денешься никуда, как бы ни хотелось. А они, вот ведь незадача, всё зудят да зудят, всё учат да учат: ты куда, нет, не туда… И так хотелось гаркнуть – все от меня немедленно отстали, я сказала!.. Куда хочу, туда и иду, вот что ты со мной сделаешь, съел!? И упрямо думалось, что ничего они не понимают на самом деле, просто по сути своей мелочны и недальновидны…