Елена Четвертушкина - Крысиный Король. Жили-были мы

Только здесь ты, мудрец, ошибся. Я молода и глупа, и, видимо, склонна к убогим сантиментам, но тут пусть уж Бог нас рассудит. Уходят города и годы, и события тоже уходят; время засыпает их пеплом новых событий, и остается лишь память – чья-то бессонная страдалица.

…Да, в моей печальной истории, скорее всего, не хватает не слов, а точек, запятых и двоеточий. Но я ничего не стану переписывать, и жалеть ни о чем не стану, хотя очень может быть, что годы спустя прочту всё это и ужаснусь: Господи, спаси и помилуй, чтобы вот такой дурой… Но я мечтаю стать писателем, и никем другим. И, видимо, не совсем беспочвенно, потому что все, что происходит со мной, пусть глупое и опрометчивое, для меня всегда, обязательно и непреложно – повод для безжалостных раздумий. Мне никогда не казалось унизительным показаться смешной, нелепой или неправой – ни на исповеди у духовника в случайной церкви, ни на исповеди коренной подружке в укромный поздний час; запись в рваном дневнике, материал случайной статьи в случайной, на пути встретившейся, газетке… Я не знаю, чем буду для Литературы. Я знаю, что Литература есть для меня: обреченность, судьба, память, призвание, Дорога. Альфа и омега, виноградники Господни, может быть, слишком самонадеянно взятые мною в аренду… Но тут уж ничего не изменить. Так неужели же всё это – только ради того, чтобы писать письма, которых никто не прочтет?!

Да, на этой Дороге нет у меня ничего пока, кроме этих писем тебе. Но страшно хочется верить, что именно в момент прочтения пресловутых этих писем кем-то другим, каким-то гипотетическим доброжелательным читателем, всё вышеизложенное, как царевна-лягушка, ударится оземь, и обернётся настоящей своей, дураку недоступной, но всему свету понятной, пусть наивной, но честной и чуточку грустной стороной; и вся моя юная наивность и глупость покажется случайному читателю если и чепухой, то хоть искренней, и достойной обыкновенного, нормального человеческого сострадания, если оно ещё осталось в нашем мире.

…Да, за время одиночества мы частенько не только ударяемся в комплексы, но и навыкаем приписывать себе некоторые несуществующие достоинства: у нас просто нет другого выхода. И тогда задача близких – конечно же, разрушить глупый покой идиотских представлений, но не ранить самолюбия словом, которое лень было обдумать.

Жестоко оставлять нас в наших заблуждениях, но сделать это безболезненно – проверено! – может только тот, кто любит.

Пусть не женщину. Пусть ребенка.

И ничего, ничего и никогда не получится без любви.

Вот потому я говорю: джентльмены, будьте мужчинами! Наши корабли без якорей, с весёлыми заплатами на бесстрашных парусах – день и ночь бредут усталые паруса по бушующему морю.

Потому что я люблю тебя.

Прощай.»

* * *

Понятия не имею, как там маркиз потом объяснялся с отцом после моего побега. Лично у меня были все основания гордиться собой: на ушах стояли все. Эскапад от меня никто не ожидал, я считалась девушкой строгих правил, исчезновение провернула виртуозно, употребив все навыки индейцев и мушкетеров, включая предмет особой моей гордости на старости лет (и предмет восторга всех моих детей, которым рассказывала эту историю, как волшебную сказку) – веревочную лестницу. Этот предмет был ни за каким шутом не нужен в сам момент использования; я прибегла к нему единственно как к идеальному средству от несвоевременных слез и дурацких метаний. Проверено лично: веревочная лестница на самом деле есть сооружение хоть и романтическое, но зато хлипкое и неудобное до жути: пока лезешь, думать приходится точно уж не о несчастной любви. А когда (если!) спуск победно завершен, на радостях, что осталась цела, вообще обо всем забываешь. Незаменимая вещь!

Письма с собой забрать как-то не догадалась; маркиз, перевернувший вверх дном всю мою комнату после вышеупомянутого события, их нашел и даже сохранил, уж не знаю, зачем. Впрочем, знаю: он искал шаблонного любовника, сманившего со двора невинную девочку, а нашел себя, любимого. И ту же невинную девочку, но неформатную.

…Собственно, дальнейшие четыре года я провела в бегах, самоутверждаясь всеми доступными способами, и не без успеха. Нет, ничего страшного со мной не случилось, если не считать того, что в Акзакс я вернулась абсолютно свободной и от многих иллюзий, и от фатальных комплексов, да ещё и с годовалым сыном Бобкой. За его отцом замужем я пробыла ровно год, и эта история не представляется мне достойной упоминания.

За это время мой папа умер – тихо и достойно, у меня на руках, за что я не устану благодарить Бога.

Остановились мы у Джой Гастелль, моей подруги ещё с монастырской школы, которую я заново обрела в странствиях. В Акзаксе у неё имелась квартира на улице Солнца.

Маркиз встретил меня задумчиво, старого не поминал, бестактных вопросов не задавал, но отметил, что опекуном моим всё ещё является, так как 23 года (время вступления в совершеннолетие и права наследования по законам Зодеата) мне светит только в следующую зиму. Влюбленность моя к тому времени благополучно рассосалась, как майский ночной иней под майским же, ясен пень, солнцем. Поэтому я просто поставила маркиза в известность о своих планах: селюсь отдельно, и никаких дурацких денежных вспомоществований. Пусть уж маркиз – опекун там, не опекун, – сам валандается со своими миллионами, а мы с Бобкой и так проживем.

Бояться голодной смерти в обнимку с сыном и в самом деле было нечего: мудрый папа обеспечил меня до совершеннолетия щедрым пансионом, которого я, из соображений независимости, всё это время вообще не трогала, а за время побегушек и захоронок кем только не пришлось потрудиться! Сидела кассиром у фуникулера высокогорного курорта в Корумбии; полы мыла в Юнийской университетской библиотеке – конечно, не в столице, не в Кингстауне, а в тихом Мидоувере. Пирожки пекла вместе с такой классной тёткой – она бойко торговала ими в самом «страшном портовом районе» Артемизы… Вела колонку «Письма наших читателей» в захолустной газетенке – дай Бог памяти, где же это было?! – кажется, в Гель-Гью, а может – в Лисе, не помню… Что помню хорошо, так это как за барной стойкой стояла в одной из провинций Кампанеллы. И как пела на центральной площади древнего Златува в Кастле, сколотив махонький оркестрик из случайных знакомых; а ещё рисовала и продавала картинки на набережной Художников, – вот это точно было в Гель-Гью… Короче, помереть с голоду я не опасалась, но всё же сын-то имелся, и пора было устроиться надолго, то есть надежно и обстоятельно. Главное, чтобы не противно и не скучно: стоило возвращаться в любимый город, чтобы маяться тоской по несбывшемуся! Странствия всё же принесли мне некоторую первичную мудрость: например, я теперь знала точно, что иметь в собственности можно и порядочно только то, что любишь, а любить – труд весьма тягостный на самом деле; и потому прежде чем очертя голову влюбляться, следует очень и очень внимательно приглядеться к тому, во что собираешься кануть, будь то профессия, город или просто квартира.