Владислав Рышков - ХЕРЪ. Триллер временных лет

– Генка у себя?

– Минут двадцать назад выскочил. А что? – спросила Хахуня.

Не глядя на неё и не всматриваясь в её изящные формы и стильную обстановку приёмной, хотя и та, и эта были предметом его особенной гордости, Андрей сказал:

– Открой его хижину. Я сейчас подойду.

Он вернулся к своему столу, вынул из ноутбука диск и, обтекая бережно пальцами вокруг ободка, так и понёс его через комнату, через приёмную на вытянутой руке, словно нечто драгоценное или же предельно опасное. Здесь, в кабинете его единственного, не считая Хахуни, подчинённого стоял самый последний до отказа утрамбованный наворотами «Мак», пребывавший к тому же в идеальной боевой готовности. Генка дело своё знал.

Андрей с изрядным мандражом в области солнечного сплетения запустил макаку, как они называли этот смышлёный и очень резвый аппарат, и бережно вложил диск в приёмник.

Однако ничего путного из соперничества человека и машины вновь не вышло. Просто они оба впадали в ступор: сначала макака, беспомощно и как-то даже испуганно-суетливо серебрясь пустым монитором, а затем и Андрей, глядевший на экран такими же пустыми глазами. Поскольку не человек произошёл от макаки, а, вопреки Дарвину, – наоборот, то он и знал больше электронной обезьяны. Андрей знал, например, что цифра никогда не лжёт и не уходит в отказ, как нервная фотомодель на фотосессии, и что если такое всё же происходит, то объяснения этому просто не существует.

А потому он вынул диск, вновь бережно обтёк его пальцами и вместе с ним на вытянутой руке и невидящим взглядом на потухшем, словно вырубленный монитор, лице проследовал обратно в свой кабинет.

Хахуня не проронила ни звука. Андрей вновь включил лэптоп, дождался картинки, выдвинул приёмник, вложил в него диск и малодушно вперился в лежащий справа и давно уже не нужный коврик, где его суперсовременная мышь заблудилась среди доисторического соснового леса, в котором бродила парочка огромных динозавров. Андрей с каким-то особым чувством относился к этому не просто вечнозелёному, а, получалось, вечному дереву, в котором ощущались и дикая первозданная дерзость, и современный биологический драйв. А в динозаврах он открывал для себя какую-то несегодняшную основательность: эти нелепые животные протоптались на земле десятки долгих миллионов лет, человек же после каких-то шести тысяч лет осознанной биографии уже вовсю готовился к Армагеддону. Так какой же проект был более удачен?

И тут краешком глаза Андрей почувствовал, что дисплей вдруг ожил. Именно не углядел, а почувствовал зрением, как воскресало, оживая, то место, где находился экран. Оно уже не раскрашивалось вяло изнутри мёртвым кристаллическим подсвечиванием, как бывало всегда. Дюралевая рамка наполнялась упругим воздухом и тем горячим светом, какие нам дано ощущать лишь ранним перламутровым детством. А потом открылись запахи – чистые и нежные, в которых смешивались ароматы трав, тёплой материнской щеки, весны, земляничной поляны и чего-то ещё, неуловимого, но щемяще знакомого.

И Андрей вдруг задышал этим воздухом, этим теплом и этими запахами, ощутив ту бессмертную лёгкость и тот беспричинный восторг, какие наполняют нашу кровь только в самом нежном возрасте. Словно кусочек рая задел его своим крылом.

Получалось так, что маленький Андрюша уже с младых ногтей выражался словами, а думал числами. Сначала он зацифровал понятия, раньше остального человечества и ещё практически в младенческом возрасте осмыслив, что мир легко упаковывается в цифру, а затем в общении с окружающими уже цифры переводил для них в понятные слова. Его же самого не жёг глагол, его жгли числа.

Мать Андрюши, по профессии лингвист, конечно, твёрдо веровала, что «в начале было слово», а потому дивилась сыну, однако ж в процесс не вмешивалась. Будучи женщиной ещё молодой, по-настоящему красивой, она обладала и достаточным умом, и педагогическим опытом, чтобы не мешать там, где проблема неясна. Хотя, конечно, некая тревога за Андрюшу присутствовала всегда.

– Чисто зубы и ложись спать, – напоминала она.

– «Пять», – соглашался Андрюша и шёл чистить зубы.

– Мой руки и садись есть, – звали его.

– «Шесть», – повторял Андрюша, тщательно умывая в ванной руки душистым детским мылом.

Он рос послушным мальчиком.

Сначала цифры, обозначавшие слова, выщёлкивались из сознания как бы играючи, иногда в рифму, порою по каким-то ему самому не ясным ассоциациям. Попервах словарный (цифровой) запасец был невелик, охватывая те неширокие интересы, которыми жили малыши. Когда же пришло время осмысливать этот таинственный мир, всё более и более расширявшийся, когда Андрюша стал вырастать из тёплого и уютного круга близких людей, его поразил гул огромного и бессмысленного в своей суете окружающего пространства.

Андрюша оробел, уже понимая, что в нём легко затеряться, утратиться, рассосаться – только вступи в спешащую, пересекающуюся, снующую толпу, назад пути уже не будет. И станешь вырываться из неё – в привычной квартире, в своих книжках, прятаться под простынёй – тавро толпы уже не изгладится, не затрётся, не замоется, как одноразовое тату. Он не имел в виду тогда социальный аспект, да и не знал ещё такого – толпу как мечущуюся нужду. Оно было везде: выходило из обшарпанной пятиэтажки или из банка, выглядывало из лимузина или такси, сидело на заседании правительства – лицо из толпы. Андрюша вовсе не рос засахаренным вундеркиндом, не становился мизантропом, не страдал повышенными понтами, напротив, он был скорее не по-мальчишески собран, если даже не аскетичен, чувствуя в себе что-то такое, что должен сберечь и, не расплескавши, не забодяжив, донести до ближнего, пока толпа своим усреднённым, жёстким, словно наждак, прав и лом не заточит его, как папа Карло – Буратино.

Андрюша шифровался. Эту открывшуюся жизнь он обозначил числом 1, а смерть стала нулём, зеро. Никто не знал, что такое жизнь и что такое смерть. Числа же были точны, неоспоримы, окончательны. В отличие от слов, они не грешили синонимичностью, ускользающей расплывчатостью, приблизительностью. Как правило, у взрослых – Андрюша это рано понял – слова служили как раз для того, чтобы замутить смысл, сделать его неясным и вообще задвинуть куда-то вглубь, как выщербленную вазу задвигают в тёмный угол трюмо.

Однажды отец зашёл к Андрюше в его комнату, рассеянно полистал книгу, которую тот читал, огляделся по сторонам, будто впервые забрёл сюда, и наконец сказал:

– Бабушка в этот раз не приедет.

– Почему? – спросил Андрюша. Он был привязан к отцовской матери, бабушке Варе, – лёгкой доброй уютной и ещё не старой женщине, жившей в далёком древнем Муроме.