Михаил Нянковский - Черновик

С надеждами на докторскую степень Сергею пришлось расстаться довольно быстро, а написание монографии, которое он планировал завершить за два года, затянулось на двадцать лет. Он понимал, что сегодня эта «первая в мировой науке» книга о жизни и творчестве Павла Гордеева уже не станет литературной бомбой и, кроме узких специалистов, ее вряд ли кто прочтет и оценит, и все же время от времени, иногда раз в полгода, иногда чаще, упорно возвращался к рукописи, которая насчитывала уже несколько сотен страниц, но была все еще далека от завершения. Он никому не рассказывал о своей работе, а те, кто помнил, как она начиналась, вроде старого друга Толика Латынина, давно перестали о ней спрашивать. Не знали о ней ни коллеги по журналу, ни друзья из «Онегина», ни, разумеется, случайные подружки, ни Кристина. Однажды он заикнулся при ней о рукописи, но она пропустила его слова мимо ушей, даже не спросив, о ком или о чем он пишет. Да и имя писателя Гордеева она, скорее всего, никогда не слышала. Больше в разговорах с Кристиной Сергей к этой теме не возвращался. Он давно привык к тому, что работа над рукописью – это его, и только его, дело. И дело это он рано или поздно должен закончить. Это был его долг перед дедом – Павлом Егоровичем Гордеевым.

Русской прозой двадцатых – тридцатых годов Сергей увлекся почти случайно. Когда он учился в университете, скучнее курса, чем история советской литературы, не было. Это потом, когда в середине восьмидесятых все журналы наперебой начали печатать «потаенную литературу», выяснилось, что двадцатые годы – это Булгаков, Платонов, Замятин, а в то время о них даже не упоминалось или упоминалось как-то по касательной. Они казались безликой массой литераторов, которые не сумели понять исторической правды и с которыми активно боролись пролетарские писатели во главе с Горьким. Честно говоря, Сергея все это волновало очень мало, и попробовать почитать этих авторов, а не рапповскую критику о них желания не возникало. В то время он больше интересовался своими однокурсницами и весьма гордился тем, что число его побед над провинциальными барышнями с томиками Тургенева в руках увеличивается. Был даже один весьма затянувшийся роман с длинноногой Ингой (или, может быть, Инной – сейчас уже не вспомнить). Роман был бурный, особенно с учетом того, что у Инги-Инны была в распоряжении квартира родителей, которые надолго отправились, кажется, в Конго помогать местному населению. С ней не приходилось все время думать о том, удастся ли ее затащить в постель, и не надо было искать кого-то из друзей, чтобы перехватить на пару часов ключи от свободной комнаты в общаге. Он вдруг почувствовал, что влюбляется, совершенно забросил учебу, да и как было ее не забросить, если после бессонной ночи голова просто падала на стол в самом начале лекции. Летом они расстались на два месяца: он уехал в стройотряд, где без устали махал лопатой на строительстве какого-то коровника, а она отправилась по селам собирать остатки русского фольклора, еще сохранившегося в глубинке, хотя в основном в форме матерных частушек. Он писал ей каждый день, и она отвечала. Сначала часто и подробно, потом реже, и в письмах почувствовалась несвойственная ей лаконичность, которая все больше и больше отдавала холодом. На последние свои письма он ответа не получил. В городе он стал ей названивать, договариваться о встрече, но встречу она все время откладывала, пока наконец не сказала: «Хорошо, давай встретимся. В шесть на бульваре». Его, конечно, смутило приглашение на бульвар, а не к ней домой, но еще больше смутил ее холодный и даже слегка раздраженный тон. И все же он примчался на свидание едва ли не в полшестого, предварительно купив букет цветов, который здесь же, на бульваре, и пришлось бросить в урну. Он знал этого аспиранта, который руководил ее фольклорной практикой, много раз видел его на факультете, но ему и в голову не приходило, что этот сутулый, долговязый, ничем не примечательный парень, всегда носивший брюки, которые были ему коротки, всего за два месяца станет ей ближе, чем он. Он, с которым связано столько бурных ночей! Аспирант уже сделал ей предложение, которое она собиралась в ближайшее время принять.

Он возненавидел все и вся. Его раздражало каждое слово, услышанное дома, его раздражали однокурсницы из списка былых побед, его раздражали друзья, которые пытались ему помочь, но чья помощь не шла дальше распитой вместе бутылки водки и пьяного разговора по душам на тему «да у тебя этих баб еще знаешь сколько будет!». Но больше всего почему-то раздражали преподаватели с их «успехами социалистического строительства», «всемерным удовлетворением возрастающих потребностей граждан», «изображением действительности в ее революционном развитии» и прочими штампами, которые вдруг стали казаться ему отвратительными. Если раньше он, не думая, аккуратно записывал все это в тетрадь, чтобы потом, так же не думая, повторить на экзамене, то теперь ему хотелось спорить с каждым словом, не соглашаться ни с одним утверждением, а то и просто запустить тетрадью в физиономию преподавателю. Вот тогда-то Анастасия Сергеевна и упомянула о Писателе. Всего тремя фразами. Назвав пару его рассказов, она строгим тоном заявила, что «в них дано неверное, злобное изображение революции и Гражданской войны». Его особенно задело слово «злобное». Именно такое изображение окружающей его действительности он бы и сам дал сейчас, если бы был писателем. Он знал, что существует какая-то антисоветская литература, но никогда ее не читал. Он вообще читал только то, что было нужно. А это было не нужно. Но в тот момент ему страшно захотелось почитать эти «злобные рассказы». И он впервые подумал о том, что если когда-то они издавались, и немаленькими тиражами, то где-то наверняка остались. В университетскую библиотеку нечего было и соваться. Если там и хранились книги двадцатых годов, поскольку и университет, и библиотека существовали с середины девятнадцатого века, то кто бы их ему выдал. Мало того что не выдадут, да еще и настучат куда следует, что студент такой-то интересуется идеологически вредной литературой.

И тогда он вспомнил про Митрича.

Самуил Давидович Полянский был старинным другом его покойного деда. Они познакомились в каком-то литературном кафе в Петрограде в начале двадцатых. Оба голодные, в обносках, они приехали в столицу из глухой провинции (один – вятский, другой – смоленский), чтобы получить образование и стать великими писателями. Дед уже опубликовал несколько стихотворений в районной газете на Смоленщине; Полянский писал прозу, но печататься еще не пробовал. Свою первую повесть «Давид и Голиаф» он написал году в двадцать пятом. Воодушевленный восторгами друзей, которым он читал повесть в снятой совместно с дедом комнате на Выборгской стороне, он решил показать ее мэтрам. Через руководителя литературной студии, в которой они вместе тогда занимались, ему удалось послать рукопись одному из основоположников советской литературы, а позже напроситься и на аудиенцию. Основоположник был любезен, но лаконичен. «Талантливо. У вас могло бы быть большое будущее» – таков был его вердикт. Когда вечером того же дня студийцы собрались все в той же комнате на Выборгской, это уже была другая комната. Здесь жил подающий надежды, по мнению одних, и выдающийся, по мнению других, советский прозаик Самуил Полянский, чьи произведения получили высокую оценку классика отечественной литературы. Кто-то достал дешевого вина, и полвечера друзья проспорили о том, выдающийся он или подающий надежды, а вторую половину вечера и до поздней ночи выясняли, как же все-таки сказал Основоположник: «У вас большое будущее» или «У вас могло бы быть большое будущее». Что значит «могло бы быть»? Если бы что? В конечном счете пришли к тому, что будущее у Полянского есть, ибо, как ему не быть, если оно быть могло бы.