Инесса Ганкина - Плоскости времени. Стихи и проза

Точнее – на множество жизней, имевших свои означенные границы. Движение по ступенькам, первая из которых могла называться – мама.

Глаза, руки, запах, голос матери – сколько сентиментальных и натуралистических, романтических и реалистических текстов можно найти на эту тему в мировой литературе… Молчанием, расплывчатым пятном, очертанием в тумане памяти, незнакомо-пугающим в нелепом больничном халате, пытающимся обнять, опереться, задержаться на грани этого мира образом… Сплошные многоточия, обозначившие женщину, давшую жизнь.

Затем уже взрослой, вглядываясь в фотографии, она видела огромные глаза, кудрявые волосы, тонкую талию и невольно смотрелась в зеркало, пытаясь уловить сходство. С годами родовые черты проступали ярче, на смену отрицанию нелепого, под влиянием минуты сделанного шага, приходило и понимание и прощение. Боль сиротства ушла на задний план, откатилась морским приливом, обнажив сочувствие и редкие камушки счастливых моментов. Возможно, в глубинах памяти их было больше, но песок времени, тина времени, ржавчина времени – покрывают, затягивают и разъедают минуты, часы и годы раннего детства.

Роза Кабак (Чунц). Мать героини. Конец 50-х годов ХХ века. Фотография из семейного архива.

Мама была связана с множеством вещей, красивых, шуршащих, блестящих и пахнущих на туалетном столике в спальне. Флакон духов «Красная Москва» с резким чуть пряным запахом и тугой неподдающейся пробкой; пудра, рассыпающаяся легким облаком в момент открытия круглой нарядной крышки; тюбики губной помады; театральная сумочка, пушисто-кудрявая каракулевая муфта, брошь и кольцо – загадочный мир женской красоты, притягивающий маленькую девочку. Все это можно было рассматривать и щупать, нюхать и осваивать, пока мама возилась на кухне или развешивала белье во дворе. Девочку не ругали за рассыпанную пудру или испорченную помаду, она любила изучать взрослый мир сама, без свидетелей.

Роза Кабак (Чунц). Мать героини. Середина 50-х годов ХХ века. Фотография из семейного архива.

Мама пыталась обучать дочку некоей премудрости, которая, сказавши честно, давалась плохо: палочки в тетрадке выходили косые, акварельные краски скатывались на бумаге в нелепые комочки, пластилин застревал в волосах и прилипал к рукам, единственное, что доставляло радость, – архитектурный конструктор, из которого можно было построить дом с балконом. Однажды девочку научили вывязывать петли из ниток, и она чрезвычайно гордо прикрепила их на все имеющиеся в шкафу полотенца.

Особая история – чтение. Буквы она, наверное, освоила очень рано, а книгу – «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» – прочла как-то сразу, догадавшись, каким образом из букв и слогов складываются слова и предложения любимых пушкинских стихов. Количество внимательного слушания резко перешло в новое качество собственного доступного чуда.

А до этого момента как она любила сидеть на диване, заглядывая в толстую мамину книгу и слушая непонятную, но притягательно прекрасную поэтическую речь! Потом спустя много лет она поняла, что четырех-, пяти летнему ребенку мать читала взрослые стихи Лермонтова и Пушкина. И, самое поразительное, она что-то понимала, раз сидела и слушала музыку русского стихосложения, отозвавшуюся во взрослой жизни многими строками собственных стихов.

Инесса Кабак (Ганкина) с мамой. Начало 60-х годов ХХ века. Фотография из семейного архива.

А еще была смешная попытка ставить ребенку оценки за поведение, а главное – показывать этот дневник вечером папе. Девочка не помнила, сколько длилась эта пародия на школу, но неприятный осадок от маминого «доноса» какое-то время царапал ее душу. Она не боялась отца, но очень не хотелось тратить редкие часы вечернего общения на глупые объяснения по поводу каши, кривых палочек или неубранных игрушек. Благо отец не принимал эти проблемы всерьез.

Вообще, она почти не помнила серьезных наказаний в раннем детстве. Единственный раз ее поставили в угол в спальне, и она на всю жизнь запомнила, как смеялись мать и отец за столом в гостиной, под круглым теплым светом абажура, а она смотрела в щелку и тосковала в своем одиночестве и отверженности, как тосковала вечером, когда ее отправляли спать, как тосковала во время долгих детских болезней, лишенная возможности слушать непонятные разговоры взрослых, – единственный ребенок немолодой супружеской пары. Нелепая жестокость двадцатого века прокатилась по судьбам родителей, во многом определив ее собственную, но все это она поймет, будучи взрослой, а пока светит настольная лампа на письменном столе отца, поблескивают блестяще-загадочные инструменты маминой готовальни, а девочка впервые сама читает знакомые стихи:

Эта нота звучит для каждого по-своему, имеет свой собственный цвет и вкус. Стремление к одиночеству и бегство от него в бессмысленные разговоры, одиночество в толпе, в семье, одиночество горя и праздника, возвышенное одиночество юности и печально-мудрое – старости, вынужденное и добровольное, творческое и болезненное.

Кому неведом этот горько-сладкий вкус? Искус одиночества рождает личность и он же способен разрушить самый прочный фундамент устоявшейся судьбы. Океан любит бесстрашных пловцов. Первый опыт во многом определяет путь.

Детская кровать с сеткой, невыносимый вкус хлористого кальция, очередная ангина. Можно заплакать, тогда придут мать или отец, скажут что-то ласковое, но потом противная дверь все равно закроется. Уж лучше не показывать виду, и она начинает строить замки и пропасти из большого и тяжелого одеяла, передвигаться по складкам маленькими пальцами и наконец засыпает. Так она впервые укротила демонов страха и горечи чудом творчества. Золотой ключик счастья оказался в собственных руках.

Она не раз возвращалась к переживанию одиночества в своих текстах. Но это случится во взрослой жизни, когда поэтическое начало проклюнется из опущенных в детстве в благодатную почву семян.

А сейчас девочка спит в волшебном замке, созданном собственными руками из колючего и тяжелого одеяла действительности, преображенной игрой.