Наталья Филиппова - Сказки безмолвного шепота

Чтобы не происходило с нами, чтобы мы не совершали, все и всегда остается на своих местах. А в мире всегда остается жить то, что живет в нем и по сегодняшнюю минуту…

Это был старый и очень красивый обычай, настолько старый, что не осталось ни одного человека, кто бы помнил, в какой стране это было. Каждый человек, по этому обычаю, проживший определенное количество лет, которое исчислялось несколькими десятками, должен был пройти через одно испытание: какой-то, достаточно большой отрезок времени ему нужно было провести в изолированной от всего и от всех комнате в полном одиночестве, полной предметной пустоте. Наверное, тот, кто это придумал, отлично знал: ничто не рассказывает о человеке так хорошо, как его одиночество, и то, как он его переносит!

Излишне говорить, что реакции тех, кто проходил через это испытание, были самые разные. Все эти люди любили жизнь или только думали, что любили. А оказалось, что они все любили ее, но разными «органами». И, естественно, любовь одного резко отличалась от любви другого.

Кто-то медленно дичал, с каждой минутой все более и более теряя человеческий облик. Ведь чтобы быть человеком и полно чувствовать жизнь, им необходимы были все человеческие привычки, обряды, ритуалы, правила: они настолько любили жизнь, что помнили не ее, а лишь себя на ее фоне.

Кто-то бурно сходил с ума: они настолько любили жизнь, что не могли жить без себе подобных, будто вампиры, которые не могут существовать без глотка чьих-то сил.

Для кого-то одиночество было самым страшным на свете: они настолько любили жизнь и радовались ей, что несколько раз переступали ее порог в прошлом. И теперь простая человеческая память стала для них непобедимым врагом, палачом и убийцей.

Кто-то пытался покончить с собой: они настолько любили жизнь, что старались как можно скорее от нее избавиться.

Но были и те, которых совсем не было слышно, будто они вовсе исчезли с лица земли. Они настолько любили жизнь, что помнили каждую ее мелочь, каждую ее подробность. И в эту дарованную им передышку старались вспомнить все то, что они видели и познали. Для того, чтобы затронуть все то, что хранила их память, не хватило бы и сотни человеческих лет.

А по ночам им снились глубокие, красивые, спокойные, цветные сны, которые и наполняла та жизнь, которую они так любили. Иногда они смеялись добрым, чистым смехом, доходя в своих мыслях до чего-то особенно им дорогого. Им не страшно было оставаться один на один с собой, потому что они видели не себя в этой жизни, а саму Жизнь внутри себя! Именно этих людей в конце испытания называли Любящими. Кого-то или что-то конкретно? Да нет, Любящими вообще. Любящими Жизнь внутри себя, а не себя внутри этой Жизни…

Он родился красивым, как все дети, и безумно красивым, как все безумцы. Ничто не отличало ни его самого, ни тот день, в который он родился, от тех дней, которые дарили миру новую жизнь. Он был одним из многих. И у него было все то, что было у многих. Но со временем случилось так, что эти многие не узнали в нем себе подобного. И среди многих он так и остался одним…

В день его рождения не произошло стихийного бедствия, не было какого-либо знамения, ни в чьей памяти не осталось даже маленького чуда. Да и сам родившийся не нес в себе никаких особых признаков, кроме привычных, стандартных признаков простой человеческой жизни. А дело было лишь в том, что сама Природа была в тот день «в хорошем настроении» и, от нечего делать, просто так, прихоти, шутки ради дала ему то, что дала бы самой себе. Она взялась учить его тому, чему никогда и никого не учила. Ей захотелось посмотреть, что же будет, если кто-то начнет творить здесь, на этой земле, а не в недоступном для всех смертных мире. Природа велела ему подчиняться только ей одной, чувствовать, видеть, слышать, понимать только ее одну. Она велела ему повторять только то, что будет делать она сама. Но ее желание и эта игра длились так недолго. А через пять минут она и вовсе забыла о нем и о своем ему даре. Она бросила его с этим даром на произвол людей и судьбы. Природе было все равно, что дальше он будет продвигаться как слепой – просто ощупью.

С самого первого самостоятельного шага он сразу понял, что с ним что-то не так. Он видел и чувствовал то, что не видели и не чувствовали остальные, и каждый раз удивленно оглядывался по сторонам, не понимая, почему так происходит. Если он открывал рот, чтобы что-нибудь сказать, все остальные переглядывались: слов таких они не знали, и желания ответить ему не возникало ни в одном из них. Если он улыбался, остальные морщились: его улыбка была простой улыбкой и нисколько не походила на всем привычный кисло-сладкий оскал. Если он смеялся, другие затыкали уши и махали руками: слишком громко было, раздражало, да и не помнил никто, чтобы между людьми было принято так смеяться. Покой других был ему непонятен. Его быстрые, беспокойные жесты и движения были непонятны другим. Он был страстен во всем. И эта страсть была истинной, глубинной, чистой и настоящей. Он был живым среди условно живых, и почему-то всегда получалось так, что он был чуточку живее. Он подходил к людям, но подходил слишком близко, потому что хотел каждого вобрать в себя, вобрать искренно и неподдельно, но добился не взаимности, а лишь того, что его стали считать навязчивым и даже опасным. Внешне он был таким же, как и все остальные. И ему трудно было понять, более того, он начал считать, что у него нет чего-то, чего у всех остальных имелось в избытке.

Когда он создал свой собственный мир, Природа, не выходя из тени, торжествовала, а Жизнь насторожилась, но посчитала это несерьезным ребячеством. А когда этот мир начал шириться, расти, развиваться, когда он попросил формы, места под солнцем, звука, цвета, признания, Жизнь забеспокоилась всерьез: она не могла позволить второго сильного мира, она почувствовала в нем угрозу для себя. Ведь все знают, в каких отношениях Природа с Жизнью. И, несмотря на противоестественность их борьбы друг с другом, эта война всегда существовала, и всегда будет существовать, пока они совсем не уничтожат друг друга. И Жизнь приготовила к борьбе все, что имела: она решила, во что бы то ни стало, стереть с лица земли творение своей соперницы. Ему же нечего было готовить, кроме самого себя!

Первое оружие Жизни – простые, обыкновенные, нормальные люди, ведь она никогда и ничего не делала собственными руками. И они, послушно ринувшись в бой не своей войны, отняли у него все, что могли, все, что было в их власти, – самих себя, свое общество, свое общение, все, к чему он ежедневно привык. Но с каждым их ударом в его мире появлялось что-то новое, что заменяло ему пустоту. С каждым их ударом его мир становился только сильней и прекрасней. Большего люди сделать не могли: ведь они, не смотря ни на что, всего лишь люди. Следующий ход был за самой Жизнью! И она придумала механизм, который, по ее мнению, был беспроигрышным. За каждое новое в его мире она отнимала у него что-то, без чего невозможно жить. Его сердце было прекрасным – она отняла у него красоту того, в чем находилось это сердце. Он умел делать людей счастливыми – она отняла у него людей и возможность быть с ними счастливым. Он мог многое сказать – она отняла у него человеческую речь, но вместо него дала язык, каждое слово на котором давалось с огромным, болезненным усилием. Но его мир продолжал жить и не только жить, но и давать жизнь другим: его мир вдруг начал называться для кого-то Жизнью!..