Иван Сохатов - Технология любви

Папуля включает телевизор. Полное впечатление того, что дикторша забралась в угол, и выставила из него своё милое разукрашенное личико; хочется посмотреть какие у неё колени, но вместо них под телевизором ящик с чернозёмом для цветов. Папуля тоже в приподнятом настроении, надел чистую рубашку, но ворот у неё обтрёпан и торчит длинная ниточка, выбившаяся из ткани.

Брат возвращается из душа с порозовевшим лицом.

– Куда вы так рано поедете? – вопрошает Папуля.

– Сегодня важно не опоздать, – заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.

Мы и не опаздываем – я паркую машину у театра за час с лишним до начала спектакля.

– Сиди, жди, – командует брат и скрывается за дверью с надписью «Служебный вход». Возвращается он довольно быстро.

– Вот Марина оставила. – Он показывает мне две контрамарки.

Деться нам совершенно некуда – не сидеть же в машине – и мы идём в театр. С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку. Я беру бутерброд с красной рыбой и опускаю руку, потянувшуюся за рюмкой с коньяком. Нетактично – брату пить нельзя.

– Ты выпей, не стесняйся, одна то рюмка проветрится. С икрой ещё возьми…

Коньяк неплох. Разлившаяся в желудке теплота окончательно примиряет меня с происходящим.

– Вот – собираются уже.

Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.

Одна из них слишком мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная брюнетка – волосы у корней темнее; вторая крашеная блондинка. Идеальная пара.

Я доедаю бутерброд с красной рыбкой и присоединяюсь к ним – послушать что говорят. Брат кратко рекомендует меня по имени. Я киваю и по тому, как меня окинули взглядом, понимаю, что говорить ничего не требуется. Это радует. Рыбка, икорка, лимончик, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Стоит ли отвлекаться?

– А я всё вспоминала, как ты стоишь тут у окна и ждёшь Марину, по несколько часов кряду, – заявляет блондинка. Брата передёргивает. Он косит глазом в мою сторону, но я, к сожалению, всё слышал. Чтобы не смущать его дальше, смещаюсь вдоль стены, рассматривая фотографии актёров, развешанные на стенах. Никого из них я не знаю. Обход зала занимает у меня несколько минут. Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях.

Вокруг брата собралось общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты бедно. Среди них выделяется одна – брюнетка с модной стрижкой. Не скажешь, что хороша. В ней угадывается какое-то напряжение. Она, временами, посматривает на брата как-то недобро. Что-то странное есть в этом долгом взгляде.

Раздаётся первый звонок. Публика тянется в партер. Зал почти полон. Прямо перед нами усаживается известный актёр, явившийся, когда погас свет, чтобы не привлекать надоедливого внимания.

– Узнал? – шёпчет мне на ухо брат.

Я кивнул. Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда таким элегантным франтом выглядит.

Места у нас хорошие: по центру, ряду в десятом. Видно всё и задирать вверх голову не надо.

Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись лет десять. Потом из спальни появилась девушка в шортах, сразу же выясняется, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – не замедлил появиться и тут же застеснялся папашиного внимания. Вот-вот в квартирку, в которой всё происходит, должна нагрянуть папенькина жена, бывшая, разумеется. Приедет из Калифорнии. Короче говоря, собралась семейка.

Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало ясно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.

– Эх, бля, – подумалось мне, – пьеска то не в жилу, не распереживался бы братан. Внешне он остался спокоен, но кресло под ним жалобно пискнуло. И тут пошёл её монолог. Она его провела ловко. Начала с упрёков своему бывшему сожителю в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его, дурня, всё равно любит. Она так и выкрикнула в зал:

– Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?

В упор, глядя на брата. Я даже спрятался за спину известного актёра, подальше от создавшегося напряжения, и подумал: «Так ещё, куда ни шло – вселяет надежду».

После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу в фойе – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносит мучения от разных медицинских процедур. Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили, а герой встал у рампы, и только лицо его было выхвачено из темноты прожектором. Последний монолог. С первых слов стало ясно, что это очередное наставление глуповатому зрителю о том, что ценно в жизни, а что не очень.

Я наклонился к брату, и попросил номерки, чтобы попасть в гардероб до того, как там соберётся очередь.

– Сиди. – Приказал брат. – Нам всё равно Марину ждать.

Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц толкалась в коридоре. Была среди них и чёрненькая со странным взглядом. Они стояли, молча, чего-то ожидая. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Я спросил его: долго ли ждать? Не придётся ли мне с ним околачиваться в этом фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Девицы глянули в мою сторону и забыли о моём существовании. Когда брат появился, вид у него был несколько удручённый.

– Она нескоро освободится, – возвестил он всем присутствующим, – первый прогон – им всё обсудить надо.

Он делает стайке ручкой, я повторяю его жест.

В машине брат молчит – расстроен отсутствием продолжения. Но решение принималось в сферах для него недоступных. Как могу, я нахваливаю пьесу, но скоро замолкаю, чтобы мои похвалы не показались чрезмерными.

Высадив брата у его дома, я покатил к себе.