Филимон Сергеев - Идущий от солнца

– Белье хоть и мужское, но ему нет цены. Оно излечило души многих людей. Надень его, из-под куртки не видно, что оно мужское, – строго сказал он.

Оглядев белье, Вера взяла его в руки, и глаза ее округлились.

Белье было очень дорогое, но больше всего удивили в нем очень тонкие золотые нитки.

– Иван, отвернитесь, – тихо сказала она, дрожа от утреннего холода, и стала одеваться.

Иван отвернулся, но, когда он боковым зрением увидел, что большая часть ее тела, особенно в чувственных женских местах сплошь покрыта синяками и царапинами и исколота какими-то пошлыми картинками, сердце его не выдержало.

– Верушка, неужели ты оттуда?! – с грустью показал он в сторону железной дороги, находившейся в километре от кладбища. – Неужели из Москвы?

– Да, – также тихо ответила она с какой-то щемящей болью и, помолчав немного, смахнула с глаз слезу.

– Из публичного дома?

– Ага… Оттуда… Чему вы так удивились? Точнее, из «элитного» дома свиданий для избранной публики. – На этих словах она вдруг словно оступилась и, опять помолчав, добавила: – Я востребована. Меня дорого ценят, любят. Не смотрите на меня с жалостью. Это действительно так. – Она быстро надела его безрукавку и стала походить на беззащитного ангела, которому обрезали крылья. Теплая нательная рубашка Ивана оказалась ей настолько велика, что из-под коротких рукавов торчали белые, как снег, ладони. Без слез на Веру нельзя было смотреть, а когда она, дрожа от холода и сырости, стала выдавливать из себя слова, плохо связывая их между собой, то и слушать ее было жутко и непросто.

– Иван Петрович, по-моему, она отпетая проститутка, – неожиданно прорвало молчаливого приятеля Ивана. – На ней живого места нет… Сейчас в России их тьма.

– Замолчи, «Айвазовский»! – прохрипел Иван, и лицо его побагровело от ярости и возмущения. – Если ты художник, тебе должно быть стыдно. Ты что, не понял?.. Ты что, не видишь?.. Это хрупкое создание – зеркало нашего безумия, нашей жестокости! Супералчности! Ничтожества! Всего того, что происходит сейчас втайне от многих людей в России… У меня сердце разрывается от этих младенческих синяков!

– А кто один из авторов этого зла?! Не вы ли, Иван Петрович, со своей неистовой хваткой Стеньки Разина? – попытался уколоть его «Айвазовский», но не успел договорить.

– Замолчи! Замолчи, оракул, не то и тебя в Москву отправлю! – Иван схватил ружье, лежавшее у ограды, и, направив его на приятеля, нажал на спусковой крючок. Выстрела чудом не последовало, но приятель Ивана сразу обмяк и упал на колени.

– За что, Петрович? За что? – запричитал он. – Ведь я днем и ночью молился на тебя как на святого, жил каждым волнением твоей тонкой души. Сухари носил, когда ты сидел в тюрьме, лечил тебя. За что?!

– Святое не трогай, – с грустью и какой-то щемящей болью ответил Иван и, проверив ружье, обнаружил, что оно не заряжено. – Твоя работа? – кивнул он на ружье.

– Да. Мне жалко стало эту девочку, на которую ты набросился, как ястреб на мышь, и я на всякий случай убрал заряд.

– Еще раз притронешься к двустволке, будешь иметь дело с моим покровителем. – И он указал на солнце, которое бесшумным красным костром выплывало к вершинам деревьев.

– Но ты в упор стрелял, прямо в меня!

– Не беспокойся, «Айвазовский». Я прострелил бы только указательный палец, которым ты все время беспокоишь мое ружье. Верушка! Ангел мой бесценный! Не обращай внимания на этого идиота. Он чуткий, очень доверчивый человек, к тому же прекрасный художник… Беда в том, что я заразил его страшной болезнью, безысходной, от которой сам страдаю всю жизнь. И предки мои страдали, когда подались из Новгорода на эту землю. Я заразил не только его, но многих родных, близких. Особенно тех, у которых есть душа, страсть, талант. Короче, которые больше похожи на людей, чем на животных.

– Неужели СПИДом?! – вздрогнула Вера и перестала одеваться в белье Ивана. – Это ужасная болезнь.

– Каким к черту СПИДом! СПИД – иммунное заболевание, болезнь африканского происхождения, с которой люди, в конце концов, научатся справляться… А эта зараза намного страшней! Хуже! Потому что она попадает не только в кровь, а в самую глубину души человека. Творит с ним непонятное.

– Что это такое?!

Иван задумался, посмотрел на солнце, плывущее по острым вершинам деревьев, и, обращаясь к светилу, неожиданно встал на колени.

– Прости, прости родимое. за ее и за мои грехи.

– Ради бога, не мучьте меня, – взмолилась Вера и, не дождавшись ответа, стала снимать с себя безрукавку. – Меня и так трясет от всего, что случилось за ночь!

– Глупенькая, зря раздеваешься, – не отводя глаз от солнца, вкрадчиво сказал Иван. – Если ты заболеешь этой заразой, то я буду любить тебя еще больше, преданней, как друга, как мать, как сестру. Ты видишь эту сиротливую церковь, в которой давно нет службы? Тебе нравится она?

– Да.

– Ее построили люди с той же болезнью. Они любили не богатых, а красивых духом людей. Строили храмы, чтобы мы их помнили, жить у них учились.

– Туберкулез?

– Да нет.

– Проказа?

– Нет.

– Птичий грипп?

– Не гадай. Ее нет в медицинских книгах, но ей много, очень много лет. Может, не одно тысячелетие, и называется она просто. Только в жизни да и в истории этой болезни не все так просто.

– Не мучьте меня, Иван Петрович! – опять взмолилась Вера. – Как называется эта болезнь?

Иван поднялся с колен, лицо его стало ясным, озаренным, и голубые глаза его, словно глаза Василисы Прекрасной, пристально всматривались то в светлую синеву неба, то в сосновый прикладбищенский лес.

– Милая моя Верушка, – тихо сказал он. – Назвать эту болезнь нетрудно. Самое трудное понять, как на духу, глубину посконных слов… полюбить ту тоску, ту грусть, от которой веет вечным дыханием молодости, естественным совершенством.

– Что это такое?!

– Это любовь к земле. Да. Да. К ее бесстрашным, до боли искренним, чутким людям, умеющим в самом малом, в самом обыденном, в самом нищенском находить великое, космическое, – с грустью и с какой-то скорбной улыбкой почти простонал Иван.

Вера тяжело перевела дыхание и опять стала надевать его одежду.

Теперь, как это ни странно, она совсем другими глазами смотрела на церковь, о которой только что говорил он, на часовню, на высокий сосновый лес, окружавший кладбище, и, конечно, на него, совсем непохожего на других людей.

Заметив перемену в девушке, Иван неожиданно взял ее за руку и обнял нежно, и сказал с какой-то головокружительной радостью, счастливый до слез:

– Верушка, я люблю тебя, очень люблю! Я не знаю, что со мной происходит, но это так. Родная моя, приходи сюда каждую ночь. Я буду ждать тебя со своим другом и собаками, которые уже привыкли к тебе. – Он старался согреть ее своим легким, не по возрасту порывистым телом, от которого, словно от леса, шел аромат весеннего утра, свежести, запах молодого вереска и сосны. Он погрузил свое огрубевшее таежное лицо в ее светлые серебристые волосы и дышал ими, словно искал еще какой-то другой, необыкновенный, лесной запах. – Я буду ждать тебя с хорошими вестями и очень прошу, любовь моя слезная, не снимай одежду мою до нашей встречи. Она поможет тебе воспрянуть духом. – Он неторопливо достал кошелек из черепашьей кожи, осторожно открыл его и, отсчитав несколько зеленых банкнот, протянул Вере. – Возьми, Верушка, – с горькой улыбкой сказал он и положил деньги в карман ее поролоновой куртки.