Алсари - Атлантида священная (из действительности доисторических времен)

Еще не разобравшись в том, что произошло, они сделали все правильно, безоговорочно исполнив то, что предписывалось во всех случаях, когда налицо была потеря атлантом равновесия.

«Гармония – превыше всего!» – этот призыв атлантов не был пустой красивой формальностью, они-то уж знали. И восстановление, хотя бы в минимальных пределах именно гармонии, равновесия тела и духа, позволяло привести к норме ток энергии, ровный и мощный ток, который в дальнейшем уже сам действовал так, как это было нужно. Ведь ток этот нес в себе энергию, которая сама в себе разумна в высшей степени…

Наутро Гермес был свеж и весел, как обычно.

Проснувшись, он, еще не открывая глаз, мгновенно осознал, где он находится, и просмотрел все системы своего тела. Каналы были чисты и светлы, энергетические воронки и вихри были в порядке: ничего не потревожено, не сбито на сторону, слава Единому. Немного, правда, саднило в горле, – но это не страшно, успокоил себя Гермес, – чуть перегрелся центральный провод. Перебрал он вчера с огнем, опасаясь, что не достанет у него силы справиться с нечистью. Теперь он будет более уверен в себе, более осторожен…

Будто и не было сна, как бы извлекающего его из земной действительности, Гермес легко окунулся в нее. Сначала он осторожно прикоснулся к ауре брата, вроде бы спрашивая: «Можно?», и только после появления на экране Родама открылся ему. В этом не было какогото опасения, – напротив, он не желал помешать, или, не дай Единый, навредить брату, ворвавшись в его сознание непрошеным. Да еще в такой момент, когда тот, готовясь ко встрече с космическим Сознанием, собирает в единый пучок все до одной стрелы своей неимоверно мощной, даже по меркам атлантов, энергии.

Однако Родам выглядел спокойным и немного ироничным.

– Отошел? – спросил он Гермеса.

– Да я, кажется, и не…

– Ладно уж! Молодец ты.

– Скажешь тоже…

– Хвалю и одобряю. Присмотри за ней, пока вернусь.

– Разумеется. Как ты? Я – насчет помощи.

– Нормально. Сбой был тяжелый, конечно, но не им помешать нам в таком деле, а?

– Я рад. Моя сила – с тобой, брат!

И Гермес первым погасил свой экран.

Скупая похвала Родама наполнила его сердце радостью. Гермес знал, что это высшее чувство, наиболее, после чувства любви, ценимое у атлантов, изливаясь из него сейчас, творит чудеса, передаваясь другим, очищая от печали и уныния мысленную сферу и как бы укрепляя ее светящимися нитями, видимыми иногда даже земным глазом. Это чувство и само по себе было прекрасным, – тем более его следовало продлить, учитывая общую пользу…

Все в том же приподнятом состоянии Гермес, омывшись в кабине с обжигающе горячими, вперемежку с ледяными, струями воды, в кажущемся беспорядке направленными в разные стороны и несколько минут настолько сильно бомбардировавшими его тело, что он не смог дольше выдержать эту своеобразную экзекуцию и вышел из кабины, после чего она выключилась, – надел свою, по всем признакам побывавшую в чистке золотистую тунику и тщательно расчесал мокрые волосы изящным гребнем, в запечатанном футляре лежавшем на столике у зеркала. Тут же лежал и пакет с новыми сандалиями, – кто-то побеспокоился обо всем, пока он спал, – подумал Гермес. Кто же?

Со смущенной улыбкой, потупившись, на него взглянула Гелла – и тут же исчезла: Гермес не хотел вызывать ее на беседу. Не в том дело, что слишком юна была дочь его двоюродной сестры Нефелы. И даже не в том, что уж очень настойчиво попадалась она ему на глаза в последнее время, – хотя и это тоже, конечно, играло тут свою роль. Гермес, как и весь его род, превыше всего ставил свою самостоятельность, и особенно в отношениях с женщинами. Все должно было исходить от него, мужчины… Главное же состояло в том, что не нравилась она Гермесу. Не трогала его сердца и не возбуждала этих совершенно изумительных вибраций в душе и во всем теле, которые на земле зовутся любовью.

Гермес понимал, что ему давно надо бы обрести себе подругу здесь, на Земле. Иногда его одинокое – без найденной половины – состояние давало о себе знать тянущей какой-то тоской, тягой к чему-то, чего он и сам не мог бы определить, потому что, в сущности, это было неопределяемым вообще. Однако Гермес ясно осознавал, что простое исполнение свадебного обряда с любой девушкой, к которой он испытывал бы симпатию, ничего бы не дало, кроме мгновенного отчуждения и даже глухого раздражения. Так бывало всегда, когда он встречался с женщиной, – не имело значения, его ли рода она была или же человеческого, – и, зная это свое качество, он старался не обнадеживать ни одну из них.

Жизнь его была полна до краев, дружелюбие его простиралось на всех людей без различия их космического состояния, – начального ли у человеков и развитого ли – у атлантов. Мимолетные его сближения с женщинами не вызывали в них чувства разочарования или вражды, когда он с ними прощался, – да он и не прощался ни с одной из них никогда; просто отношения их переходили в какую-то новую фазу, фазу дружбы, скрепленной сладкой чашей любви…

Однако надо было приступать к делам, которые его ждали.

Гермес, мягко ступая по коврам, устилавшим сплошь полы в покоях царицы Тофаны, подошел к высокой двустворчатой двери, ведшей в ее спальню и сейчас охраняемой темнокожим гигантом Кну. Дружески кивнув ему, Гермес хотел было пройти в дверь, и уже протянул было руку, чтобы ее открыть, как вдруг копье раба преградило ему путь. Гермес вопросительно взглянул на Кну: тот, хотя и считался гигантом среди человеков, едва доставал ему до подмышки, однако это обстоятельство никак не означало, что раба или челядинца можно оттолкнуть и пройти силой. Подобное самовольство исключалось в среде атлантов. И, хотя находились уже и среди них те, кто выставлял свою силу поперед всех правил, царевич Грма-Геле никогда бы себе не позволил пренебречь правилами этикета, если считать «этикет» словом производным от «этика»…

К тому же, Кну не был просто рабом, взятым на определенный срок. Он происходил из того редкостного рода человеков, который в виде эксперимента был введен первыми, еще во всем божественными атлантами для собственного обслуживания. Тогда это было необходимо: атланты-боги с трудом привыкали и к собственному тяжелому телу, вдруг потребовавшему множества забот и услуг, и к условиям жизни на планете. Ведь нужно было питаться чем-то, да и покрывать тело свое, не столько от жары или мороза, сколько от нескромных глаз тогда еще совсем неразумных, но очень восприимчивых обитателей Земли.

В полном смысле слова «живые машины», или биороботы, они были генетически направлены на преданность своим создателям и безоговорочное служение им. Наделенные недюжинной силой и здоровьем, не знавшим сбоев, – ибо не имели в собственном аппарате механизма, который позволял бы им иметь право выбора (в отличие от человеков, которым это право было дано в соответствии с их вхождением в общекосмическую эволюцию), они были несокрушимы и незаменимы. Их отличие от челяди, слуг-человеков, и состояло в том, что их нельзя было ни купить, ни любым другим способом совратить во вред их хозяевам. Однако, сами будучи изначально правдивыми, они были легковерны: их можно было обмануть…