Игорь Отчик - Беседы шалопаев или золотые семидесятые

Свою спортивность он доказывал неоднократно. В вестибюле второго этажа нашего общежития стоял стол для пинг-понга. Помню, как он в первый раз вышел к столу, и уже через пару партий стало ясно, что ему нет равных среди нас. Он легко обыграл всех по очереди, а потом начал забавлять публику фокусами: жонглировал ракеткой во время игры, перебрасывая ее из руки в руку и нанося удары то справа, то слева, или делал подачу из-под ноги, или отбивал шарик, повернувшись спиной к столу. Иногда приседал, прячась за стол, и казалось, что можно пробить по незащищенной поверхности, но он успевал выскочить именно в той точке, куда был нанесен удар. Или ставил ракетку на стол и опирался на нее, как денди на трость, а шарик, словно по его воле, ударялся в стоящую ракетку и отскакивал на чужую половину. Казалось, он читал мысли своих противников. Эти теннисные шутки забавляли зрителей, но вызывали сильное раздражение на противоположной стороне стола. Взбешенные местные мастера пытались наносить страшные удары, вкладывая в них всю силу, но он их спокойно отражал. И чем больше они злились, тем хуже играли. Один из них, после его очередного фокуса, не выдержал и запустил в него ракеткой, от которой тот с улыбкой увернулся. Но до драки дело не дошло; экс-чемпион плюнул и ушел.

Однажды, когда мы гоняли мяч в спортзале подшефной школы, к нам обратился учитель физкультуры с просьбой снять спортивный канат. Канат висел на крюке, прикрепленном к потолку на высоте около шести метров. Пока мы обсуждали, как это сделать, искали лестницу или какие-то подставки, он взобрался по канату к потолку, одной рукой уцепился за крюк, другой снял с него канат и отбросил в сторону, а потом спрыгнул вниз. Это было эффектно.

Он обладал еще одним завидным качеством − умел видеть окружающее сквозь призму смешного. А когда был в ударе, выдавал просто концертные номера. И вообще любил сыграть на публику. Бывало, входил в какую-нибудь малознакомую компанию со своей ослепительной улыбкой: «Все назад! Тайная полиция нравов. Прошу всех приготовиться к проверке нравственности. Если нравственность будет плохая, трамвай дальше не пойдет!». Какие-нибудь бойкие девицы тут же начинали ему подыгрывать: «Ой, как интересно! А вы будете проверять лично? А это не больно? А не щекотно? Я щекотки боюсь. А я нет, я согласна. А в каком вы звании? У вас там все такие симпатичные офицеры?» и так далее. Тут уж он был на коне. Начиналась вольная, точнее говоря, фривольная импровизация на заданную тему. Мне никогда не хватало такой раскрепощенности:

– И откуда в тебе эта развязность?

– А кого тут бояться? Разве среди них есть академики? Или генералы? Или министры? А хоть бы и так. Плевать на их звания и должности!

Все они люди. Любой, самый страшный начальник когда-то был сопливым мальчиком с грязной попкой, и сам это прекрасно знает. А если забыл, так я ему напомню. А тебе открою великую тайну. Записывай, студент: все люди одинаковы. И всем им, как заметил товарищ Бендер, нравится наглость. В хорошем смысле этого слова.

– Сомнительно.

– А вот ты появляешься на публике, как герой байроновского типа, погруженный в сплин. Твой мрачный вид пугает жизнерадостных барышень, и мне приходится отдуваться за двоих. Будь проще, и люди потянутся к тебе.

Следует заметить, что среди обитателей общежития были и другие нетривиальные личности:

– А помнишь, ты говорил о народном писателе?

– Да, есть у нас такой. Гордость общаги. Пишет под псевдонимом Н. Рубинов. Сейчас по комнатам ходит его роман − «Мальчишки». В отрывках. Точнее говоря, в обрывках − он его раздербанил на куски и за бутылку дает почитать всем желающим.

– А ты читал?

– Да так, слегка…

– Ну и как тебе?

– По-моему, чушь собачья. Как и вся современная проза. Но сам он мужик сурьезный − истово верит в свой талант. По стилю художник-примитивист. Но яркий, самобытный. От сохи. Да ты сам зайди, поговори. Он на третьем этаже живет, справа от лестницы.

– Да как-то неудобно, ни с того, ни с сего…

– Ничего, нормально. Он мужик простой. На мой взгляд, даже слишком. Словечками заповедными так и сыплет: «кубыть, мабыть, ядрена штукатурка»…

– «Индо взопрели озимые»?

– Аж неде! В общем, самородок. Я как-то с ним разговорился. На третьей бутылке его развезло, и он всплакнул, что тоскует по родной деревеньке, родительскому дому, дымку из печной трубы, размаху полей и перелесков…

– Есенинская грусть? По сеням и клетям, лучинам и овчинам? Понятно. По овчинам сейчас многие тоскуют. Однако я чувствую в нем родственную душу. Это же потенциальный турист.

– Нет, местную природу не жалует: «Разве здесь природа? Ни широты, ни простора. Нет, здесь душой не отмякнешь. Только зря комарей кормить…».

– Комарей?

– Ну да. А также оводей и мошкей. А еще пчелей и осей…

– Это сильно!

– Но и общаться с ним не просто − правду-матку рубит не в бровь, а в глаз. Невзирая на лица, первому встречному. Поэтому в тот же глаз регулярно и получает. Постоянно ходит с синяками. Но характер общения не меняет.

– Характер нордический − драчливый.

– Вот-вот. Как говорил Зощенко, в дискуссиях держится индифферентно − кулаками размахивает. Короче говоря, мужик крутой − правдолюб и страстотерпец. Так что будь осторожнее, не заводись.

Однажды, субботним вечером я постучал в дверь той самой, заветной комнаты на третьем этаже, где обитал народный писатель. Стандартная обстановка − вешалка и шкаф у дверей, пара кроватей, застеленных байковыми одеялами, ободранная тумбочка с неизбежным будильником (по его потрепанному виду было понятно, что он неоднократно получал по морде от своего хозяина) − никак не выдавала творческого характера жильца. Что еще удивило, так это полное отсутствие в комнате книг и хоть какой-то печатной продукции, кроме пожелтевшей, скукоженной газеты на подоконнике среди россыпи дохлых мух. Впрочем, известно: «чукча − не читатель, чукча − писатель». За столом, усыпанном хлебными крошками, сидел лысоватый мужичок средних лет в несвежей майке и поношенных брюках-трико и хлебал что-то из тарелки алюминиевой ложкой. Отличительной особенностью его внешности была полная невзрачность.

Было очень жарко. Наступавший вечер, как это бывает летом на юге, не принес прохлады. В прокуренной комнате, пронизанной заходящим, но безжалостным солнцем, стояла невероятная духота, которая казалась еще более невыносимой из-за полчищ мух, заполнявших собой все ее пространство. Стойкий запах немытых ног доводил обстановку до крайней степени сермяжности, придавая ей сходство с казармой. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…» − невольно всплыли в памяти бессмертные строки. Накаленная атмосфера не мешала аппетиту хозяина, который мельком взглянув на меня, продолжал свою трапезу, изредка отмахиваясь от мух («мухей» − вспомнилось мне). На столе стояла ополовиненная бутылка водки и мутный граненый стакан. Обломок хлеба и пучок подвядшего зеленого лука дополняли нехитрый натюрморт. Это был явно не завтрак аристократа. Еще больше я был поражен, когда понял, что писатель хлебает некую тюрю из кусков хлеба и лука, залитую водкой. Вот это народность!