Алексей Еремин - Лирика. Однообразные рассказы о типичных ситуациях из жизни обычных людей

Но свой дом, где прожил столько лет, узнал. Низкий голубой палисадник, голубой домик, три белых окна с белыми занавесками на первом этаже и круглое окошко с прицелом рамы в треугольнике чердака. С боков пристроены террасы под наклонными крышами, высокие окна распахнуты, и дом медленно дышит, то надувая белоснежные кружевные занавеси как щёки, то втягивая в комнаты. Калитка воронёных прутьев закрыта, на террасу раскрыта дверь, из темноты под белоснежной кружевной занавесью слышны голоса. Стесняясь стоять, я пошёл. Стали уходить назад кусты смородины вдоль ограды, густые ветви яблони перед дальней террасой. Но это там, перед одинокой ступенью лестницы, на площадке квадратных плит, в каждой из которых рельсами выбраны два параллельных желобка, где в широких щелях между плитами торчат пучки травы, я сидел на табурете куклой в белой простыне, мама стригла мне волосы. В тени было прохладно, только одно солнечное пятно грело пальцы босой ноги, а другое тёплой ладонью легло на щёку. Как в заснеженные овраги сучья и сломанные деревья, ложились в складки простыни плотными брёвнышками и полумесяцами русые пряди, рассыпались спичками из коробка.

На мгновение я замер, и снова пошёл.

Теперь я искал соседский дом, и кучу песка перед ним, где были камнями расстреляны укрепления врага, ржавые ворота гаража напротив, но мимо проходили чужие ограды, деревья, окна. Лишь в конце улицы, где дорога упиралась в знакомый дом с голубым фасадом и большим окном с деревянной решёткой на втором этаже и расходилась новыми улицами вправо и влево, я вновь вспомнил детство.

Двухэтажный, рубленый из свежих брёвен дом, с балконом по фасаду на резных столбиках от земли под острую крышу. Когда-то здесь стоял так же большой, но совсем другой дом. Там жил богатый мальчик. И я был уверен, что в этом свежем доме тоже живёт он, столь основательно и узнаваемо всё было сделано. И как раньше, у сетчатой ограды, из канавы рос шиповник с лиловыми лепестками цветов и лимонной пуговицей сердцевины. Как всегда в детстве я сложил мягкие лепестки в рот, и спустя так много лет почувствовал сладковатый парфюмерный вкус душистой розы и улыбнулся ему.

На фоне леса высилась круглая башня из красного кирпича – водокачка. Она была из детства. Как же мог её забыть, ведь мимо неё шёл на футбольное поле! Сейчас её окружал глухой забор листового железа, блестящий на солнце, за ним рассыпанным детским конструктором блестели ломаные крыши особняков, а раньше росла высокая, выше человека трава. Космонавтами на таинственной планете мы пробирались по узкому лабиринту, а над нами возвышались толстые зелёные трубки борщевика под куполами соцветий. Мы дышали влажным и горьким воздухом чужого мира и осторожно раздвигали мечами-палками толстые стебли. А потом бросались в атаку и самозабвенно рубили прочные трубки борщевика и жгучие плети крапивы.

На стене водокачки появилась тень, медленно наползла по зарослям ко мне, словно я натягивал к подбородку одеяло, подул лёгкий ветер и принёс запах сырой крапивы и травы.

В одно мгновенье проявился день августа, тёплый и пасмурный. После ночного дождя жаркий воздух влажный, пахнет травами. Друзья уехали, я один брожу по пустым улицам, футбольному полю, лабиринту травы, а редкие тёплые капли, как жуки переползают с травинок и листьев на мои голые руки. Грустно так, что хочется плакать, и слёзы набухают.

Я счастливо улыбнулся, задерживая в себе ощущение прошлого, как последний глоток чудного вина, – пусть неявно, как сквозь ткань тело, но я осязал, чувствовал свое детство!

Вот мой сосновый лес. Прямые шершавые стволы. Ровная, чистая земля засыпана сухими иглами. Прохладен прелый грибной воздух. А впереди та же рамка ворот из тонких брёвен. В покосившемся влево кадре овальная штрафная жёлтой земли вытоптана в зелёной траве поля. Как же забыл, ведь поле было не земляное, а с травой!

И дубы! Слева, вдоль поля толстые, с узорной корой дубы. Из необхватного ствола торчат толстые ветви одна над другой, словно перекладины, по которым подтягиваясь на руках заберёшься в кресло, где единый ствол разделяется. А у дальних ворот зелёными букетами кусты орешника, с которых начинается лес. Мне казалось мы ходили глубоко в лес за орехами, пробирались узкой тропой между стволами, сгибались ветвям, а орешник рос сразу у футбольного поля. Под дубами мягкая влажная трава, коричневая коровья лепёшка, подёрнутая сухой корочкой, словно застывшая каша, с которой взлетел разом рой мух, – всё как в детстве. Это была поляна, где проходили дни моего детства, и сейчас я вспомнил и ворота, и вытоптанную в траве штрафную, и дубы, вспомнил детство, но никаких особых чувств, которые предвкушал в городе, не испытал.

Увидел поросший травой низкий вал, по вершине росли тополя. Я сделал к ним шаг, другой, третий, приостановился на четвёртом, но решившись, ещё не зная на что, взбежал по травяному склону. Я стоял в тени деревьев, передо мной, в пяти метрах светился на солнце квадратный пруд, вышитый кружевами зелёной ряски. На берегу полулежало двое мужчин, согнув крышей одну ногу, протянув по траве вторую, подперев тела контрфорсом локтя. Вправо, далеко до железнодорожной насыпи тянулось освещённое солнцем поле жёлтой стриженой травы, влево и за прудом – лес.

Тогда я взбегал по склону и взлетал над прудом, и необъяснимый восторг, словно сильные руки, подхватывал меня.

Я грустно постоял между деревьями, повернулся и медленно, сдерживая соскальзывающие в бесчувственный, механический бег ноги, вернулся на дорогу.

По окраине посёлка, по пустой улице, между заборами и лесом я шёл к станции. Дорога сейчас, как и в детстве, была засыпана гравием. На этот самый гравий я слетел с велосипеда, об эти камни разодрал в кровь тело и лицо. Гравий был ярко чёрный, лежал густо, но вскоре он закончился, началась земля, в неё были втоптаны серые гравийные камни. И тут я узнал место падения, и понял, что россыпь свежих чёрных камней была новой, а камни, с которых когда-то испарилась моя кровь, впитала земля.

Я тронулся вперед, остановился, и снова пошёл, внимательно оглядываясь на красную, как поношенный мундир палку от клюшки в желтых одинаковых шпалах забора, смотрел в белые облупившиеся буквы ЛИДЕР, приземистые, растянутые в длину по клюшке, как вагоны состава. И тот час вспомнился солнечный зимний день. Мороз, голубое небо, редкие золотые снежинки, золотистые сугробы пустой воскресной дороги. На плече ружьем клюшка, за спиной нанизаны на крюк коньки через раскрытые овальные рты между ботинком и лезвием. Бодрым шагам они клацают зубами. Впереди полупустой каток и ровный голубой лёд и друзья натягивают коньки, сидя на снежных валах за бортами, как наседки. Радость и… печаль. Может быть от того, что уже не шагать тем молодым юношей с клюшкой на плече. Или от того, что тот день никогда не повторится – будто и не было его, а он был! От того, что дома так уже никто не ждёт, как ждали тогда, усталого хоккеиста с катка, и мама не посмотрит без причины любовно и никто не приголубит. Или от того, что нет уже того катка. Или от того, что уже не буду так счастлив мчать как тогда по ровному голубому льду. Да, всё это вместе, но и ещё что-то – неуловимое, но – главное, творило печаль.