Александр Кормашов - Прекрасные времена

Лёша переехал в наш дом на Кутузовском, а потом пришёл в нашу школу уже после того, как Вика разрешила свои проблемы с глазами и волосами (за фигуру у неё отвечали ноги; она ещё с детского садика была ногастая, как лягушка). Лёша стал нашим другом как раз в тот момент, когда Вика приступила к изучению методики женского коварства. Многие из её вновь освоенных приёмов она испытывала и на нём тоже, проверяя, к примеру, готов ли он положить на алтарь любви (к ней) свою юную голову. Лёша был готов. Мы оба были готовы. Да и трудно было иначе откликнуться на какие-то новые интонации голоса: «Если вы меня тут не любите, я вот тут сейчас и умру!..»

Никто не хотел, чтобы Вика умирала. Я не хотел этого как человек, когда-то сидевший с ней на одной парте, а Лёша – как даже лежавший в одной постели. История была сугубо трагикомическая. Пока они ехали на окраину города, в спальный район, с ключами от незнакомой квартиры, на губах Лёши неожиданно проступили огромные пузыри простуды, а руки Вики, когда, уже сидя на чужом брачном ложе, она пыталась снять кофточку, вдруг покрыла жесточайшая гусиная кожа. После нескольких неудачных попыток войти в любовный экстаз они оба решили, что на дружбу телами нужно временно наложить мораторий. Был ли он снят позднее, я не знаю, но Лёша уже в ту раннюю пору родил свою коронную фразу, венчавшую потом не одно его любовное приключение: «Её зовут Ложь, а фамилия ей Обман!»

Если продолжить тему фамилий, то, кажется, только Лёша никогда о ней не задумывался. Вернее, он раз задумался, но это, с моей точки зрения, было всё равно что совсем ничего. В выпускном класс Лёша очень страстно влюбился в одну, нашу с Викой, одноклассницу (сам он учился в классе «а», мы с Викой в классе «б») из-за чего даже начал писать стихи.

Я говорю «даже», потому что он всегда издевался над нашим с Викой прошлым, когда мы ходили в поэтическую студию при Дворце пионеров. Нас там учили писать стихи по-учёному. Студию вела одна маленькая и юненькая поэтесса, которая, хотя потом выросла в большую поэтессу, всё равно всю жизнь оставалась такой же маленькой и юненькой и вдобавок страдалицей. Возможно, именно на нее глядя, Вика и писала стихи в стиле Эмили Дикинсон. Ещё даже не прослышав о ней. Я же предпочитал Маяковского. Правда, с рифмами у меня получалось не так хорошо, как и с голосом, но я ещё умел рубить рукой воздух.

Лёшины же стихи, в пику нашим, появились на свет от любви к девушке, а поэтому были совершенно другими. Он вообще писал строго в духе своей фамилии. Его стихи были очень коротки, в них было всего три строчки, и совершенно не было рифм. В них воспевалась Капелька Росы, рождающаяся в цветке волшебного лотоса в долине Меконга. Жаль, что из-за ограниченного количества слогов, Лёше плохо удавалось задействовать все свои намёки-полунамёки, чтобы сделать тайное явным. Зато под каждым стихотворением отдельной, едва ли не полновесной четвертой строкой стояла подпись автора, его литературный псевдоним. Лёшин литературный псевдоним был Лю Тя Чень, что значило Лю (блю) Т (еб) я (о) Чень.

Но это всё лирика. Драма случилась прямо на выпускном вечере, сразу после концерта-капустника, когда мы уже немного разогрелись. Вовсе ещё не пьяный, Лёша зажал свою Капельку Росы в углу и, потея, как конь на пахоте, признался ей в любви до гроба, включая руку и сердце. Мама девочки бросилась на защиту и спасла дочку для института. Расстроенный, Лёша сбегал в туалет, выдул там стакан «Хеннесси» и пошёл предлагать себя в мужья всем подряд, включая учительниц и родительниц. Все, кроме Вики, отвергли его без всяких китайских церемоний. Церемония Вики состояла в том, что она не представляет себя Викторией Лю. Стоявший рядом физрук подхватил Лёшу в момент падения. Вдвоём мы вынесли его вон, держа головой максимально вверх, а на улице опрокинули головой вниз. Дальше Лёша всё сделал сам. Физрук разговаривал со мной, как с взрослым, и по-товарищески предложил сигарету. С этого дня, которым официально закончилось наше детство, я выкуриваю почти пачку в день, а Лёша не берёт коньяка в рот. Вот так мы вышли в большую и светлую жизнь.

Если не вдаваться в детали нашего следующего года жизни, когда мы учились каждый на своём первом курсе, если вообще пропустить те моменты, которые не является светлым пятном ни на чьей биографии, наше истинное взросление началось ровно с тех же потрясений, которые переживала и вся страна.

Хотя вначале всё было очень мило и трогательно. Вика вышла замуж. На первом семестре инъяза имени Мориса Тореза она вышла замуж за однокурсника по фамилии Островский-Грин. Всё обернулось так стремительно, что когда мы с Лёшей об этом узнали и стали думать о свадебном подарок, она уже развелась. Отмечать нам пришлось лишь выданное в тот день «Свидетельство о расторжении брака между гр. Островской-Грин Викторией Викторовной и гр. Островским-Грином Эдуардом Владимировичем».

Эдуард Владимирович пришёл в кафе вместе с Викой. Внешне она совсем не изменилась. Только ноги будто ещё удлинились.

– Познакомьтесь, – холодно сказала Виктория Островская-Грин. – Это Эдик. Он наша гордость. Ходячий вокабулярий курса. Знает семь тысяч английских слов. Правда, Эдик?

При всяком упоминании своего имени Эдик резко насупливался, строго взглядывал на теперь уже мемориальную Вику, но затем также резко расслаблялся и умилялся. Умилённый же, он мог смотреть на неё беспрерывно. Он таким и запомнился – смотрящим на своё недолгое счастье, как на некую книжную, испещрённую чёрными буковками страницу, на которой он хорошо различал иностранные слова вразнобой, но испытывал острый приступ куриной болезни, когда пытался их вытянуть в грамматическую последовательность.

После первой пробы замужества Вика сбросила обороты на весь следующий семестр, а затем, заработав повышенную стипендию, вдруг сочла себя достаточно обеспеченной, чтобы родить ребёнка. На горизонте маячил спортивного сложенья доцент. Впрочем, эту главу из Викиной жизни мы с Лёшей вообще предпочли не читать. По телефону же тема звучала так: «Вся жизнь в отсутствие любви и мучительная смерть в родах».

К счастью, летом 1991 года мы вновь увидели Вику и уже без каких-то либо признаков мучительной смерти на лице, а всё с теми же красными перчинками-веснушками под глазами, которые, правда, в тот раз показались более тёмными. Вика водила по Москве персонального интуриста – профессора-слависта из Мексики. Этот ещё не старый мексиканец носил длинные прямые волосы, красил их басмой и стригся под Гоголя. Лишь нос был всё-таки маловат и, вразрез привычному восприятию, вздёрнут. Славист находился в Москве проездом – хотел поклониться могилам наших классиков. Он нам рассказал много интересного, а я даже испытал культурный шок, узнав, что Гоголь похоронен в Москве (присутствие его праха где-то рядом совсем не вязалось в моём восприятии с его памятником на бульваре).